Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Кто? — спросила Валька. Спросила спокойно

— Дрянь ты — вот кто! — крикнул я.

— Во-во! — Серафим Иванович потер руки.

Зыбин заиграл желваками, привстал. Он смотрел на меня недобро — почти так же, как на Серафима Ивановича.

— Сядь! — сказала Валька, дернув Зыбина за пиджак. — Я сама.

Глаза у нее расширились.

— Я дюже много дозволяла тебе, — глухо сказала Валька. — А теперя — нет… Ступай отсель!

Кровь бросилась мне в лицо. Я почувствовал: горят даже уши.

— Ступай! — повторила Валька.

Боже мой, как она была прекрасна в этот момент! Ее глаза излучали густую синеву, рот был полуоткрыт, мягкая прядь спадала ей на висок, завиваясь на конце в мелкие-мелкие колечки. Я чуть было не бросился перед ней на колени и, наверное, бросился бы, если бы мы были в комнате одни.

Положив голову на стол, тетка Ульяна спала. Серафим Иванович подбадривал меня знаками. Зыбин смотрел строго — так, как он никогда не смотрел на меня. Мне стало тошно и больно.

— Катитесь вы все! — крикнул я и, схватив телогрейку выбежал вон…

На улице было прохладно. Это протрезвило меня. Накрапывал дождь. Я долго плутал по темной окраине, пока не выбрался на какую-то площадь, от нее начиналась узкая, вымощенная, слабо освещенная улица, похожая на туннель. Было безлюдно. Из полуподвальных ресторанчиков доносились гортанные голоса и мелодии незнакомых мне грузинских песен. Я шел медленно, представляя себе веселящихся грузин. Но моя жизнь не соприкасалась с их жизнью. Из освещенных окон падали на асфальт рыжие пятна, пахло хорошим табаком и маджари — молодым, приятным на вкус вином, которое нравилось мне больше чачи и водки. Струнные инструменты сыграли вступление, и красивого тембра голос вывел первый куплет «Сулико». Эта песня часто передавалась по радио и нравилась мне. Знакомая мелодия отозвалась во мне грустью, и я на несколько минут позабыл обо всем на свете. Когда певец кончил, раздались хлопки и одобрительные возгласы. Я подумал, что народ, создавший такую красивую и грустную песню, не только веселится, но и тоскует, страдает — короче говоря, живет так же, как живут все.

Чуть изогнутая, как полет трассирующей пули, дорога вывела меня на берег моря. Оно грозно грохотало, бросая на отполированные голыши шипящую пену, отчетливо вырисовывавшуюся в чернильной темноте. Издали казалось: воду обрамляет извилистая белая лента, то исчезающая, то возникающая вновь. Я побрел по берегу, ощущая податливо расползающиеся под моей тяжестью голыши. Грохот моря как будто что-то говорил, что-то требовал, казалось, возмущался чем-то. И я, вслушиваясь в этот грохот, возмущался собой. Ведь я уже раскусил Серафима Ивановича, но… позволял распоряжаться мной. Я ругал себя последними словами, я презирал себя, стыдился этой жизни. О такой ли жизни я мечтал!

Шел я до тех лор, пока не увидел очертания какого-то строения, явно необитаемого. «Вот и ночлег», — обрадовался я.

Строение оказалось будкой с прорезанным окошечком, над которым виднелись полустершиеся буквы «Касса». «Должно быть, тут размещался платный пляж», — решил я, стоя возле одинокой будки на морском берегу.

Дождь усилился. Холодные капли проникали за воротник, вызывая сильный озноб. Я начал шарить руками, отыскивая дверь. Трухлявые доски обросли лишайником. Я подумал: «Эта будка стоит тут давно-давно, может быть, с довоенных времен».

Вот она, дверь. Неужели на замке? Кажется, нет. Только на задвижке. Она легко подалась. Пригнувшись, я вошел в темноту и ничего не увидел, кроме щелей, сквозь которые виднелась белая лента прибоя. Чиркнул спичкой. Я хоть и не курил, но спички всегда носил при себе — на всякий случай. Робкое, колеблющееся пламя осветило внутренность будки — широкую лавку, накрытую тонюсеньким одеялом, ящик у изголовья, поставленный на попа, осколок зеркальца у стены, флакон из-под одеколона, влажную тряпку у входа. «Должно быть, тут кто-то живет, — наверное, сторожиха», — решил я и сейчас же вышел: занимать без спроса чужое помещение было неудобно.

Грохотало море. Далеко-далеко мерцали огни города. Казалось, что до них много-много километров. И мне стало страшно. Такой страх, должно быть, испытывают неудачники, ставшие одинокими и страдающие от одиночества. Я, наверное, обрадовался бы сейчас даже черту, если бы он предстал передо мной в образе человека.

Грохот волн становился все сильней, и вместе с ним усиливалось и обострялось чувство страха. Дождь то затихал, то крупные и тяжелые капли начинали барабанить по крыше будки. «Извинюсь в крайнем случае», — подумал я и опять вошел в будку. Присел на лавку. Зашуршали высохшие водоросли. Лавка была жесткой, но мне она показалась мягче перины: последнее время я лишь изредка спал по-людски, все больше на вокзалах или на жестких полках вагонов.