Дмитрий Бакин - Про падение пропадом

Он замолчал, глядя на стакан мутного чая, который тотчас подвинула ему жена, осторожно и громко отхлебнул глоток и сказал — да, обед — и аккуратно поставив стакан на столик, продолжал — борщ из индюшачьих потрошков, бабушка резала индюка накануне и обрабатывала, голова, сердце, почки, лапки, всё шло в ход, отличный наваристый бульон получался, много толченых помидоров и много чеснока, жгучего красного перчика — и сказал — когда она шла на грядки за укропом и петрушкой, а борщ, тем временем, был почти готов и едва кипел себе на маленьком огне, ее уже сильно шатало, но при всем ее пристрастии к алкоголю я не припомню, чтоб она забыла посолить или поперчить еду.

Жена слушала его спокойно и уважительно, я понимал, что слышала она это много раз, но было ей это близко, приятно, как обсасывание голубиных костей; она смотрела на него нежно и заботливо, и прозрачная чистота ее глаз являла близкое неподвижное дно интеллекта. Она называла его Хол, а он называл ее Хал, и в этом не было ничего удивительного, ибо давным-давно, по их словам, они поспорили, как правильно пишется слово «халва».

По грунтовой дороге, шедшей какое-то время параллельно железнодорожному пути, на раме от полуторки ехал голый по пояс старик. Впереди рамы, на штатном месте, стоял двигатель; водительское сиденье, обтянутое выцветшим брезентом, на котором восседал старик, скорее всего, было намертво приварено к сочленению рамы, бензобак, похожий на подвязанный чемодан, крепился, где ему и положено, задняя часть рамы имела дощатый настил для поклажи; нелепо растопыренные из-за отсутствия крыльев колеса вздымали облака пыли, и механизм этот двигался вровень с поездом, который на этом участке пути шел тихим ходом. На шее старика был повязан длинный красный шарф, который судорожно развевался позади, устремленный туда, откуда он уезжал. Вал рулевого механизма, торчавший из трапеции подвески, увенчивался массивной баранкой, которую цепко держали когтистые руки старика.

Старик был невероятно худым и высохшим, кожа, цвета каштана, где-то прилипала к костям, где-то, напротив, обвисала, и видно было, насколько она тонка, изношена, словно материя, которую уже невозможно скрепить нитками. Его нещадно подбрасывало на ухабах, и если бы не руки, вцепившиеся в руль, и не спинка сидения, он неминуемо слетел бы на землю. Но вот дорога довольно круто стала уходить в сторону от пути поезда, до того прилегая очень близко к насыпи, и мы, смотревшие на него из окна вагона, стали махать ему руками — махнул рукой нам и он, но коротко, резко и тут же схватился за баранку, потом повернулся к вагонам — ветер трепал скудные, давно не стриженные седые пряди, и вдруг рот его широко открылся в беззвучном, буйном смехе, совершенно разрушив не только лицо, но, казалось, и голову — так гримасничает руинами время; короткий смех завершился полубеззубой, наглой, бесстрашной улыбкой, с какой отправляются в чертоги сатаны, потом он резко крутанул руль, и его коричневая прыгающая спина быстро исчезла в клубах пыли.

Поезд остановился на станции крупного поселка городского типа во второй половине дня, между тремя и четырьмя часами, и простоял около пятнадцати минут. На тропинках, прилегавших к лестнице перрона, немолодые женщины с пластмассовыми ведерками задешево продавали моченые яблоки и квашеную капусту, соленые огурцы и маринованные грибы, закатанные в литровые банки; две женщины ходили по перрону вдоль состава с корзинками, останавливаясь у окон и показывая свежую выпечку, пирожки и ватрушки, молча глядя на пассажиров, немного выжидали и шли дальше или передавали через приспущенное окно требуемое и получали деньги, чрезвычайно ловко пряча их непонятно куда, так, словно предъявляли купившим загадку. Подростки, в ожидании электричек, где торговали, подходили к окнам остановившегося поезда с газетами и дорогими, глянцевыми журналами — даже живопись великих мастеров на страницах этих журналов не имела глубины, как зеркала; мужчина в просаленном пиджаке и кепке шел вдоль поезда, предлагая в поднятой руке небольшой набор китайских отверток с намагниченными насадками и маленькие тюбики моментального клея, но тотчас опустил руку с товаром, как только поезд тронулся.

До шести часов вечера мы играли в карты. Супружеская чета ехала с похорон матери жены; по их словам, получив срочную телеграмму о тяжелом состоянии матери и о её госпитализации, они оформили отпуск и немедленно выехали к ней, но по приезду узнали, что накануне в больнице она умерла. Хол раздумчиво сказал — хорошо еще, что мы взяли достаточно денег — и сказал — ну, знаете, докторам да на лекарства, они ведь нынче недешевы, ох, недешевы — нахмурившись, поднес поближе к лицу маленький веер карт, глядя в них так, точно увидел карту, которой прежде у него на руках не было, не зная радоваться или огорчаться, а потом, сообразив, что к чему, сказал — хотели докторам и аптекам, а отдали гробовщикам — и сказал, в который раз, мельком, взглянув на козырь — но две наши горсти земли там есть.