Евгений Каминский - Свобода

—А как же вы там работаете? — усмехнулась посетительница.

—А я — не женщина, — выразительно посмотрев на посетительницу, заявила Мамалена, — я его жена.

При этом она длинным нервным пальцем указала под стол, где все еще копошился, собираясь с духом и подыскивая оправдание своему поведению, красный как рак ее пожилой ребенок.

Когда молодая особа, хлопнув дверью, покинула кабинет, Иван Савельевич выбрался из-под стола, готовый рухнуть перед женой на колени за свое малодушное поведение (вот и сходил в форме капитана дальнего плавания с какой-то красавицей в ресторан «Астория»), однако этого не потребовалось.

—Ты знаешь, кто это была? — прищурившись спросила его Мамалена страшным голосом.

Иван Савельевич понял, что сцена ревности откладывается по крайней мере до вечера, и с виноватой улыбкой отрицательно помотал головой.

—Это была она, его дочь! — шепотом возопила Мамалена и для убедительности широко распахнула свои довольно серые глаза. — А если он писал ей с острова об этом рудопроявлении? И она все знает?

—Что знает? Ты же сама говорила, что если я первый увидел, то, значит, я и… — захлопал глазами пожилой ребенок, не зная, что еще сказать.

Мамалена со стоном изрекла:

—Чтобы ее и близко здесь не было! Ты понял, Иван Савельевич? И заправь, пожалуйста, рубашку в брюки. Ты все же теперь начальник Заполярной экспедиции.

49

Неожиданно охотничий сруб изнутри озарился светом, словно кто-то там, за окном, включил сразу все светильники и фонари, прежде тщательно скрываемые снежными шапками. Вытаращив глаза, не понимая, что происходит, Щербин скатился с нар. Пустая бутылка питьевого спирта выстрелила из-под него куда-то в угол и там разбилась. В руке у себя он обнаружил эмалированную кружку с остатками спирта. Все последние дни Щербин пил не просыхая — полагая, что, потеряв человеческий облик, разом решит исход схватки с жизнью в свою пользу: умрет… Все вокруг переливалось, искривлялось волнами света, и на душе у Щербина было непривычно празднично, как когда-то в детстве, в преддверии новогодней елки в Доме культуры. Щербин лежал на полу, удивленно рассматривая все, что попадалось на глаза: мятое ведро, меховые унты, колотые поленья, сизую от жара буржуйку, осколки разбитой бутылки… Он смотрел сейчас на все это, как когда-то давно смотрел с открытым ртом на новогоднюю с зажженными фонариками елку, смотрел совсем не так, как умники смотрят на мир, а так, как на мир смотрят идиоты и дети, упорно верящие в чудо и надеющиеся на него каждый миг. И все то, что сейчас он видел, представлялось ему декорацией спектакля, действующим лицом которого он был когда-то давно, правда, тогда он не знал этого; не знал, что за каждым движением его души, за каждым порывом его сердца следят из зрительного зала, спрятанного от него темнотой. Смотрел и понимал то, что не понимал прежде; хотя бы то, что каждый предмет здесь важен и находится на своем месте, и, главное, несет свой, особенный, пока что скрытый от него смысл. Но что-то из увиденного его все же насторожило. Он вспомнил, что вот тут, под нарами, должны лежать баулы с каким-то тряпьем, но они там почему-то не лежали. И сколько он ни пытался, так и не смог вспомнить, куда их дел…

А этот свет и не думал гаснуть. Прижавшись спиной к нарам и пьяно улыбаясь, Щербин понял: только что на ионосферу Земли налетел солнечный ветер, плазменный слой столкнулся с верхней атмосферой планеты, и включилось полярное сияние, полыхнула божественная аврора. Ухмыляясь (все же не пропил мозги!), он представил себе как перевозбужденные атомы кислорода и азота, испускают гамма-излучение, стремясь к минимуму энергии, и потому ночное небо светится миллионами огней: синими, желтыми, красными, зелеными… И все вокруг на земле видно на десятки километров.

Накинув на плечи тулуп, сунув ноги в унты, тяжело хромая, он вышел на мороз. Раненая нога теперь с каждым днем болела все больше, и он все больше хромал. Прогресс у нее закончился той самой ночью, когда Щербин завершил на «болотоходе» переброску всего необходимого из лагеря Черкеса к охотничьему зимовью. Тогда он слишком нагрузил больную ногу, и процесс заживления остановился, а потом и вовсе включился процесс разложения. В аптечке у него уже не осталось бинтов. Закончились витамины и те лекарства, которые когда-то спасли Борману лапу. Ампулы и таблетки были на исходе, даже стрептоцид, которым Щербин пытался сушить гнойную рану.

Недовольно ворча, проснувшийся Борман вышел вслед за Щербиным, так, на всякий случай.