Евгений Каминский - Свобода

Произносил он также тосты на торжественных обедах и ужинах. Ну и еще, покусывая вишневую трубку, любил с загадочной улыбкой смотреть вдаль, словно разглядывал там перспективы их общего дела. Особенно в субботу или в воскресенье, когда экспедиционный народ толпился на разбитой траками и колесами площади возле экспедиционной лавочки, чтобы купить пару булок хлеба, дрожжи да мешок сахару. Все мужики тут варили само­гон, потому что Самоваров строго-настрого запретил в экспедиции любой алкоголь, кроме одеколона в гигиенических целях. Однако и его давно тут скупили на корню и, разумеется, выпили.

Частенько в экспедицию прилетали люди с телевидения или из центральных газет, чтобы, так сказать, осветить свершения полярников. И Иван Савельевич освещал, доводил до сведения все грандиозное, что уже достигнуто вверенной ему экспедицией. Иногда Ивана Савельевича вызывало к себе материковое начальство. И тут он поджимал хвост, поскольку не владел всей глубиной научных данных, до которых докопались на острове подчиненные ему люди. Имея обо всем лишь приблизительное представление, он едва ли мог навскидку ответить на вопрос министерских крючкотворов. Перед такими аутодафе он обычно измучивал Черкеса вопросами, записывал за ним все важное, что имелось в загашнике у геологов и геофизиков, спрашивал мнение Черкеса по тому или иному спорному вопросу, чтобы уже там, на материке, в высоком кабинете, выдать его за свое. При этом ему не хотелось выяснять все это у жены, не хотелось советоваться с Мамойленой и выдавать ее мнение за свое; все же он был главой семьи, а идти на поводу у жены и оскорбительно и стыдно. Давно догадавшись об этом, Мамалена мягко навязывала Черкесу свой взгляд на геологическую ситуацию, а также на перспективы развития исследований. А Черкес и не спорил с Леной. Его собственный взгляд, дельный и взвешенный, обеспеченный всей полнотой уже имеющихся материалов, редко отличался от мнения главного геолога. Если же он порой имел отличную от Лениной точку зрения, все равно принимал ее как более обоснованную, и потом спокойно излагал Ивану Савельевичу как собственную. Так что и овцы были целы и волки сыты. Пока Ивану Савельевичу везло: все, что, потея и отдуваясь, он докладывал материковому начальству, было по делу (Иван Савельевич, летя на аутодафе, зубрил некоторые словесные обороты), внушало министерским крючкотворам надежду на то, что у страны скоро появится крупное полиметаллическое месторождение.

Неожиданно на остров прилетел грозный член-корреспондент с какой-то министерской комиссией. Прилетел, конечно, проведать дочь.

Иван Савельевич докладывал тезисы, переписанные с умозаключений, переданных ему Черкесом, в свою очередь навязанных последнему Мамаленой: бекал, мекал, потел и отдувался. И куда только подевалась его развязная, попахивающая хамством манера, похохатывая, накладывать ладонь на тот или иной фрагмент геологической карты и приписывать исключительно себе достижения целых геологических коллективов?! Но одно дело, сев на любимого конька, гарцевать перед добродушными стариками из ученого совета, относящимися к тебе как к любимому внуку, и совсем другое — убеждать министерскую комиссию в том, что ты — командарм Самоваров, а не ефрейтор Ваня-простота, канающий под командарма.

Мамалена сидела неподалеку от грозного члена-корреспондента, перемигивалась с ним и караулила каверзные вопросы комиссии. Едва такой возникал в напряженной атмосфере актового зала (еще весной здесь было выстроено двухэтажное здание Заполярной экспедиции), Мамалена, не давая даже пикнуть пожилому ребенку, отвечала на этот вопрос — кратко, со знанием дела и в самое яблочко. Члены комиссии крякали от удовольствия, а самые упорные скептики соглашались с тем, что с этим главным геологом, с этим матерым специалистом даже Ивану Савельевичу Самоварову не удастся завалить такое важное государственное дело.

52

Виктор Николаевич заболел. Нет-нет — не грипп, не пневмония, не остео­хондроз с артрозом, даже не цирроз печени. Так, пустяк, безделица — душа. Душа в нем заболела, заныла, как палец с сорванным ногтем, и совестно стало Виктору Николаевичу, и неуютно в жизни. Все, что ни делал теперь Виктор Николаевич, не приносило ему радости, удовлетворения. Даже вкусная еда с дорогой выпивкой, даже новенький «форд» с хромированной системой выхлопа, даже две румяные проститутки, летевшие к нему, как бабочки на свет, по первому его зову. Это поначалу он, влезая в костюм за восемь тысяч долларов, ликовал. Это еще зимой, делая заказ в Метрополе, он оттопыривал губы от удовольствия чувствовать вседозволенность и даже не смотрел в чек, оставляя официанту запредельные чаевые, мол, и ты живи.