Евгений Каминский - Свобода

Не было вечера, когда б на уютной супружеской кухне Иван Савельевич не заводил рассказ о своем смертельном поединке. И всякий раз во вдохновенной повести открывались все новые обстоятельства этого кровавого дела. Измученная героическим эпосом Мамалена мужественно держалась, слушала Ивана Савельевича вполуха, думая о том, что не может теперь позволить себе отпускать мужа куда-либо одного. Даже в магазин за постным маслом, даже в сортир на железнодорожном вокзале они будут ходить отныне рука об руку. Что уж тут говорить о полевых маршрутах?!

Рядовые сослуживцы Ивана Савельевича и некоторые его старшие товарищи вмиг сделались для Ивана Савельевича «парнишками», с которыми Иван Савельевич теперь даже не спорил, считая это ниже своего достоинства; лишь посмеивался, когда те пытались доказать ему насколько Ваня неправ.

«А ты белого медведя живьем видел?» — насмешливо глядя на оппонента, спрашивал Иван Савельевич в самый разгар спора, когда у Ивана Савельевича не оставалось аргументов для защиты собственной довольно слабой позиции, и тут же начинал раскуривать свою вишневую трубку.

Если оппонент белого медведя все же видел, Иван Савельевич припечатывал его следующим вопросом: «Небось, обделался? Или, может, победил его голыми руками?»

Этот козырь Ивана Савельевича оппоненту крыть было нечем, и дискуссия заканчивалась саркастической или сардонической улыбкой Ивана Савельевича в адрес оппонента. Реже — гомерическим смехом. Если бы не морская форма с погонами почти как у генерала, Иван Савельевич начал бы приходить в институт в кителе и синем берете десантника. Теперь у него было на это право.

Иван Савельевич с нетерпением ждал медвежью шкуру и недоумевал, почему до сих пор ему не позвонил ни один корреспондент с телевидения или хотя бы репортер из газеты. Но может быть, и хорошо, что пока не позвонил. Шкура-то еще была в работе у скорняка-таксидермиста, и значит, вдохновенный рассказ о схватке с хищником нельзя было подкрепить таким вопиющим вещественным доказательством.

Ночью, в супружеской постели, опасливо поглядывая на сопящую рядом Мамулену, Иван Савельевич представлял себе корреспондента в своем рабочем кабинете. Или корреспондентку (естественно, Мамалены нет дома). Иван Савельевич один в квартире, наслаждается независимостью, а тут звонок в дверь. Щелкнул замок — и на пороге квартиры очаровательная корреспондентка с распущенными русыми волосами и небесно голубыми глазами. «Так вот вы какой! Большой, мужественный!» — это корреспондентка ему прямо с порога. Сначала они сидят за столом, друг против друга, и Иван Савельевич, покусывая вишневую трубку, баском рассказывает корреспондентке о том, как люди на буровой, осажденные хищником, готовятся к смерти: со слезами прощаются друг с другом. Но тут неожиданно возле их вагончика, двери которого стережет этот негодяй, появляется Иван Савельевич, и, не раздумывая, бросается в бой. Завязывается смертельная схватка… То и дело замолкая, мужественно хмуря брови, Иван Савельевич пускает перед собой дым из вишневой трубки, в клубах которого бледнеет нежный образ корреспондентки. Вжавшись хрупкими плечами в спинку кресла и чуть приоткрыв свои пухлые губы, за которыми поблескивает жемчуг зубов, корреспондентка увлажнившимся взором смотрит на Ивана Савельевича и, кажется, не слышит его, поскольку ей важен уже не подвиг Ивана Савельевича, а сам Иван Савельевич — сильный, благородный, простой, смотрящий сейчас туда, поверх крыш, весь такой недоступный, прекрасный… И вот оба они уже сидят на полу, на медвежьей шкуре, с бокалами белого вина в руках, и она, счастливая, раскрасневшаяся, гладит голову «бедного мишеньки» и смеется, смеется, запрокидывая свою прелестную головку, пододвигаясь все ближе к Ивану Савельевичу и будоража обоняние безупречным ароматом «шанели № 5». Их плечи уже соприкасаются, а шелковые локоны ее волос щекочут его слегка небритую щеку… Тут Мамалена поворачивается на другой бок, бормочет что-то вроде «эта чертова геосинклиналь», и на лбу у Ивана Савельевича проступает испарина. Он переводит дух, опасливо косясь на Мамулену — чуткую, всевидящую, всегда готовую навострить ухо, чтобы запеленговать преступные помыслы супруга…

44

Кто-то коснулся его лба, и Щербин открыл глаза. Борман смотрел на него и явно чего-то ждал.

—Чего тебе, собака? — едва ворочая языком, прошептал Щербин.

Пес поднялся и, прихрамывая, поковылял к двери. Уже оттуда он вновь посмотрел на Щербина и вильнул хвостом. Щербин понял, что должен открыть псу дверь (теперь Щербин мог уже ходить, и потому запирал дверь зимовья — мало ли что?!), по крайней мере, сдвинуть дверную задвижку, а пес уж сам распахнет дверь.