Евгений Каминский - Свобода

42

Лопасти вертолета надсадно рвали воздух над самой водой, и машина едва не цепляла брюхом волну, пенящуюся барашками. То и дело командир пробовал взобраться повыше в небо по разорванному воздуху. Ничего не получалось. Самое время было выбрасывать балласт. Но, увы, это был не воздушный шар, где набор высоты достигался таким верным способом. Правда, здесь, у самой кромки воды, воздух был наиболее плотным, гораздо плотнее того, что витал в эмпиреях. За него можно было зацепиться лопастями и продержаться еще немного. До берега оставалось совсем ничего. Какие-то… Но тут шасси вертолета зацепили высокую волну и машина, накренившись, клюнула носом. Винт ударил по воде, и та взорвалась миллионом свинцовых брызг.

Машина была уже наполовину в океане, и бешено вращающийся в кипящей воде винт пытался закрутить ее волчком. Вдруг у вертолета оторвало хвост с крутящимся рулевым винтом, и тот, проскакав по волнам, сгинул.

Вода еще кипела в месте крушения Ми-8, сглаживая волнение моря, образуя пятно, в пределах которого волны улеглись, когда на ее поверхности показался какой-то человек, с красным лицом, жадно хватавший перекошенным ртом воздух. Всплывший тут же мощно заработал одной рукой, спеша отплыть от этого места, в котором плотность воды, разряженной пузырьками воздуха, не только не держала его на поверхности, но даже тянула на дно. Пловцу удалось покинуть опасное место, и он, покрутившись в воде и определив, где берег (тот был в пределах видимости), то погружаясь с головой в воду, то вновь возникая на ее поверхности, поплыл в направлении чернеющих на фоне неба сопок. Он плыл так, словно не чувствовал ледяного холода, словно вода ледовитого моря была горячей. Кажется, что-то все же мешало ему плыть, возможно, одна его рука — та, которая оставалась под водой, — была повреждена. Но может, ею он что-то держал, что-то для себя ценное, что-то, с чем не мог расстаться даже в смертельной опасности. Он плыл, и с каждым гребком его движения становились все более уверенными, выверенными.

Окажись в такой воде, и тебе кажется: еще секунда, и ты умрешь, не выдержишь проникающего внутрь тебя ледяного холода. Но это только кажется. И ты, с выпученными глазами, барахтаешься на поверхности, а не идешь, покорный судьбе, на дно. И по мере того, как деревенеет твое тело, откуда-то изнутри тебя к твоей задубевшей коже начинает пробиваться тепло, наполняющее жилы и мускулы, вытесняющее из них ледяной холод. Только не переставай сопротивляться! Только работай конечностями, и судьба отступится от тебя, чтобы подыскать себе кого-то более подходящего для смерти, кого-то менее любящего жизнь…

Он плыл так, словно и не сомневался в том, что доплывет до берега, который был ему хорошо виден, но почему-то не хотел приближаться, словно собирался испытать этого пловца на прочность. Но тот плыл, плыл так, будто знал, что и на этот раз все обойдется, он переборет и холод, и тянущую вниз глубину, выкарабкается из беды. Подобный, роковой для многих прочих удар судьбы уже не раз случался в его жизни, и всегда у него было не более одного шанса из тысячи, чтобы уцелеть, и, пока все остальные, сдавшись, умирали, он использовал этот свой единственный шанс. Вот и теперь он не сдастся и уцелеет, просто не может не уцелеть, потому что так привык: ни при каких обстоятельствах никогда, никому и ничему не сдаваться… Море вокруг него уже было горячим маслом, и он плыл, боря неуступчивую, за что-то рассерженную на него судьбу, тяжело вздымая над водой руку и хватая ртом воздух вместе с солеными брызгами. Однако берег упорно не приближался к нему, словно не хотел, чтобы этот человек и на этот раз победил свою судьбу.

43

Теперь в институтском коридоре Иван Савельевич появлялся с задумчивой серьезностью на лице, чтобы каждый встречный тут же понял, какая сложная и даже противоречивая личность движется на него. Шел он неторопливо и основательно, занимая собой все пространство — так что коллеги невольно прижимались к стенам и робко кивали ему в знак приветствия, а он, в своей глубокой задумчивости, не замечал их. Таким или примерно таким представлялся ему образ полярного волка, одолевшего полярного медведя.

Седые вихры, говорящие о многом, если не обо всем, красиво обрамляли скромный, все еще прыщеватый лоб этого арктического героя. Иван Савельевич теперь мало с кем здоровался за руку, поскольку равными себе считал лишь заместителей директоров, начальников отделов да лауреатов государственных премий. Кстати, он и сам теперь рассчитывал на государственную премию, поскольку материалы, которые он привез с острова (те самые карты, образцы, но главное, дневниковые записи, переданные Ивану Савельевичу Щербиным и переписанные Иваном Савельевичем в собственный полевой журнал, говорили о том, что Иван Савельевич — первооткрыватель. Конечно, считать то, что обнаружил на острове Иван Савельевич, месторождением, было преждевременно, и все пока осторожно называли это перспективным рудопроявлением. Там, на том самом рудопроявлении, нужно было еще работать и работать, чтобы оценить то бесценное, полиметаллическое и, кажется, редкометальное, что надыбал для государства Иван Савельевич. Но все равно это была настоящая слава.Да тут еще история с белым медведем, наделавшая столько шума в институте, которого, как говорили институтские дамы из планового отдела, Ваня обезвредил одной левой, тем самым обеспечив выполнения плана по буровым работам.