Евгений Каминский - Свобода

Он выбрался из спальника и натолкал полную топку поленьев, благо они были под рукой. И те, сухие, как порох, тут же защелкали. Борта палатки трепетали на алюминиевых шпангоутах, словно крылья пойманной птицы, и ему стало ясно: для того чтобы к утру не замерзнуть, надо топить всю ночь. И еще он понял то, что топить всю зиму печь в палатке — бессмысленно. Ветер тут же выдувает тепло в тундру, а тундру, как известно, не натопишь…

«Всю зиму в палатке? Выходит, я решил тут зимовать?»

Собака лежала возле входа на куске войлока, уткнув нос в живот. Умаялась за день с этим своим новым хозяином…

Пробуждение с постепенным осознанием того, что произошло вчера, ко­гда надежда на возвращение домой умерла, было отвратительно. Безучастный к холоду, который вновь хозяйничал в палатке, Щербин смотрел в потолок.

Если вертолет не прилетел сюда за все предыдущие дни, значит, он вообще больше не прилетит. Щербина вычеркнули из списка живущих. Бред! Этого не могло быть ни при каких условиях. Никто бы не посмел забыть его на острове. Даже если бы в державе кончилось все авиационное топливо и вдруг сломались все вертолеты, за ним все равно пришли бы, приплыли (да хоть на веслах!). Потому что никакому, даже самому рачительному начальнику не позволено в целях экономии топлива и других ресурсов вычеркивать Щербина из списка… Но ведь вертолет не прилетел.

«Это возможно только в том случае, — почти равнодушно размышлял он, — если… я улетел с острова вместе со всеми и меня на этом острове уже нет, — эта мысль, неожиданно посетив его голову, задержалась в ней. — Выходит, я улетел? По крайней мере так почему-то решило материковое начальство. Почему так решило? Неужели они не в курсе того, что я опоздал на последний борт? Или же те люди, что летели в том вертолете, никому не сказали об этом? Ерунда какая-то!.. Но только эта ерунда и остается, если, конечно, вертолет, в котором якобы я летел, — тут его бросило в жар, — упал в море… Не может быть! Почему не может? Может! Потому что тогда я утонул вместе с остальными. И значит, присылать сюда вертолет не имеет смысла. Меня здесь нет, потому что я упал в море…»

Глаза его уже сверкали. То, что вчера он посчитал для себя катастрофой, оказалось божьей милостью и счастливым спасением. Конечно, не спасением, нужно было еще как-то перезимовать тут, но в закрученном сюжете наметился счастливый конец, и, значит, надо было жить дальше, чтобы доиграть пьесу. Он вышел из палатки и уставился на Т-100.

«Как специально для меня!»

Остаться на зиму в лагере Черкеса? Увы, здесь не было деревянных строений, которые могли бы держать тепло долгой полярной ночью. Значит, надо было возвращаться в зимовье, которое он уже обжил. Там у него прежде не было ничего, кроме надежды на то, что не сегодня-завтра за ним прилетит вертолет, и он отправится домой. Но только что он понял, почему вертолет не прилетит сюда до весны. Здесь же, в лагере Черкеса, имелось почти все, что было необходимо для того, чтобы дожить на острове до следующего лета: бочки с малосольным омулем, пантюхинские мешки с сухарями, всевозможные консервы в железе и в стекле, питьевой спирт, солярка и бензин в бочках, горы дров, пара примусов, новенький бензиновый генератор, радиоприемник с батарейками, шерстяная и меховая одежда и еще много-много всего, что могло не только не дать умереть, но и скрасить одиночество, подсластить горечь тоски. Правда, все это следовало как-то (ему, почти одноногому, надо было еще исхитриться!) погрузить на сани-волокуши и, присоединив их к трактору, доставить к зимовью. Но, прежде чем загружать сани, нужно было понять, на ходу ли «болотоход» Черкеса. Взвинченный, наэлектризованный новыми планами, он забыл о больной ноге: хромать, конечно, хромал, но не замечал этого. Запустить дизель «сотки» при минусовых температурах можно было только с помощью бензинового «пускача». Сколько Черкес мучился с запуском своего трактора летом! Сейчас же была глубокая осень по календарю и настоящая зима по погоде. Только «пускач» — пусковой двухскоростной бензиновый двигатель — мог заставить дизель работать.

«Пускач» отказывался работать с первого «тычка», сколько Щербин не пытался это сделать. Было ясно: прежде его нужно «отогреть» — прогреть его железо после почти ледяной ночи. «Болотоход» стоял возле КАПШа, и Щербин мгновенно понял, что именно нужно сделать для этого. В палатке он выгреб из печи еще тлеющие угли и набил ими валявшиеся на полу пустые консервные банки. Банками с углями обложил двигатель. И все же этого тепла было недостаточно. Перед входом на полу в палатке лежала старая штормовка, вероятно, служившая Черкесу ковриком. Смочив штормовку керосином, хранящимся в бидоне тут же (Черкес держал при себе несколько керосиновых ламп), Щербин разложил ее на двигателе и поджег. Штормовка занялась тревожным красным пламенем, дымя по-черному и прогревая патрубки бензопровода. Минут через пять он освободил один конец трубки бензопровода, и из нее повалил пар. С конденсатом в бензопроводе он справился. Теперь нужно было следить за тем, чтобы не вспыхнуло что-нибудь в самом тракторе… Штормовка сгорела, угли в банках перестали разбойничьи моргать красными глазами. Щербин перевел рычаг «пускача» в нужное положение и осторожно, боясь спугнуть удачу, крутанул ручку пускателя. Немного почихав, двигатель «пускача» затарахтел. Тепла углей и горящей штормовки «болотнику» хватило. Теперь можно было запускать дизель. Дизель сопротивлялся, отплевывал, как уркаган, сгустки дыма, мол, ничего у тебя не выйдет, но, последовательно переключая рычаг декомпрессора (именно так делал Черкес, вводя двигатель в рабочий режим), Щербин с дизелем справился. Тот зазвенел ровно, с привычным металлом в голосе, но и с некоей бархатистостью надтреснутого баритона из провинциальной оперы.