Евгений Каминский - Свобода

—Вот видите, — почему-то шепотом начал повар, — лапа у нее — в мясо, для упряжки она теперь не годится, а Коля не хочет ее кормить. Может, вы ее, а? — Он умоляюще глянул на Щербина и снял с плеча ружье.

Щербин перевел взгляд на собаку. Та, положив голову на здоровую лапу, смотрела перед собой; понимая, что именно сейчас должно произойти, не хотела мешать людям. Раздробленная будто ударом камня другая лапа пса еще сочилась кровью и, видимо, уже не слушалась его, не принадлежа ему.

Опустившись на колени возле ямы, Щербин заставил себя положить на голову Борману свою ладонь. Он опасался, что собака, предвидя свой исход, сейчас тяпнет его за руку (имеет полное право!). Но та лишь вздрогнула, словно ожидала от него совсем другого.

Щербин встал.

—Вы ее в лоб, ладно? — все так же шепотом, боясь, что собака его услышит и поймет, сказал Сашка, протягивая Щербину ружье. — А шкуру я потом сам как-нибудь обдеру…

Взяв в руку нож, Щербин прыгнул в яму к собаке и перерезал веревку, тянувшуюся от горла собаки к глубоко вбитому колышку. Потом потрепал собаку между ушей. Та, как показалось ему, с удивлением посмотрела на него.

—Отнесем Бормана в лагерь, — предложил он, с деланной улыбкой глядя на испуганного Сашку. — Не убивать же такого красавца! Будем лечить!

Подрагивая всем телом, Борман стоял на трех лапах возле Щербина, а Сашка причитал, доказывая, что не надо этого делать, что пса надо непременно пристрелить, что если Щербин не хочет стрелять, то он, Сашка, ладно уж, сам застрелит Бормана, потому что Коля-зверь, когда все откроется, будет иметь на Сашку зуб: мол, сам хотел новую шапку, а теперь отказывается. И так далее и тому подобное. И что теперь делать поэту, ведь его репутация оказалась под угрозой?!

Сказав, что повар может все валить на него, Щербин взялся за край плащ-палатки повара, на которую они положили пса.

Метров триста-четыреста они пронесли собаку на плащ-палатке, но потом повар вдруг взбунтовался: бросил свой край, вырвал из-под Бормана испачканную собачьей кровью плащ-палатку и сказал, что дальше не понесет собаку, что у него дела на кухне, и быстро, не оглядываясь, пошел в сторону лагеря.

Потом все же остановился и, обернувшись, с досадой в голосе крикнул:

—Надо было мне самому грохнуть Бормана!

И побежал.

Кажется, он всерьез сожалел о несостоявшейся собачьей шапке.

Щербин остался возле пса, неотрывно смотревшего на него: в глазах у собаки появилось еще что-то, кроме готовности умереть. Тащить Бормана волоком через кочки пару километров? Не выйдет. Да и то, что крикнул напоследок повар, звучало как-то странно. Щербину было гораздо приятнее верить в то, что он нафантазировал себе: в коварного охотника, задумавшего подчинить себе безвольного повара.

«Нет, повара зверюге не видать!» — подумал он и улыбнулся.

Подставив лицо солнечному свету, слушая тишину, Щербин совсем размечтался: кого же все-таки он сейчас спасал — несчастного пса или испуганного поэта? Да обоих! Но важнее всего, пожалуй, было то, что это именно он не позволял сейчас зверю выйти из Коли-зверя. Перед его мысленным взором возникло змеиное тело с собачьей головой и черными крыльями. Даже пьяные сержант с ефрейтором в отделении, готовые наброситься на него, показались ему сейчас чуть ли не родными людьми в сравнении с охотником. В самом деле: в Коле-звере обитало что-то нечеловеческое (это он почувствовал еще при первой встрече), что-то такое, что человеку, находящемуся рядом с охотником, нельзя вынести…

Идти собака отказывалась, а может, просто не могла. Она не скулила, просто раскачивалась на трех лапах и смотрела на человека. Ничего жалостливого, никакой мольбы или вопля. Лишь что-то вроде надежды на то, что она еще поживет.

Из-за сопок выскочил ГТТ. Тягач летел по руслу ручья, летом почти обмелевшего и лишь кое-где катавшего слабым теченьем блестящую на солнце гальку. Щербин еще только собирался поднять руку, а тягач уже резко повернул к нему и так же резко остановился метрах в пяти от. Из кабины выбрался Витаха — так этот механик-водитель величал себя, настаивая на том, чтобы все на острове так к нему обращались, словно его собственное имя Виктор не имело ни силы, ни значения, ни смысла на таких беспредельных просторах…

Подойдя к Щербину, он молча протянул ему руку и сел возле Бормана на корточки, тот тут же лег.

Пока механик исследовал лапу Бормана, Щербин, разъяснив ему ситуацию, спросил:

—Отвезешь собаку в лагерь? За мной коньяк, хороший, — и с надеждой смотрел на спину механика-водителя.