Хайме Манрике - Улица Сервантеса

В те времена о Гарсиласо знали только молодые барды да любители поэзии. Мы с Мигелем решили, что повторим судьбу де ла Веги и Боскана (лучшего друга Гарсиласо, великого поэта и переводчика). Мы всей душей ненавидели модную тогда сентиментальную поэзию с ее высокопарными оборотами и с горячностью юности поклялись сбросить с трона признанных стихотворцев, чьи имена вызывали в нас такое негодование, что мы даже не оскверняли ими свои губы. Мигель разделял мое желание писать о любви к реальной, живой, осязаемой женщине – а не к туманному образу, который вдохновлял предшественников Гарсиласо.

– Мы будем истинными лириками, – сказал я. – Наши стихи будут исходить из самого сердца. Больше никакой слезливой чепухи!

– Именно! – подхватил Мигель. – Мы – мужчины. Станем поэтами-воинами, как Гарсиласо и Хорхе Манрике. Не чета нынешним сопливым рифмоплетам!

На углах начали зажигать фонари. Я направился к своему дому по соседству с Реаль Алькасаром, королевской резиденцией. Мигель следовал за мной. Когда мы подошли к парадному входу, он ни словом не выдал своих чувств, хотя я заметил, с каким благоговением он разглядывает монументальную дверь, украшенную старинным бронзовым гербом. Я предложил Мигелю зайти.

– Благодарю за приглашение, – ответил он, – но меня ждут родители. В следующий раз.

Мы сделались неразлучны и почти перестали общаться с другими студентами. Теперь мы каждый день совершали долгие прогулки по парку Эль-Прадо. Мигель выглядывал на земле каштаны, подбирал их и складывал в сумку с учебниками. В моем понимании каштаны годились только на откорм свиней, но для Мигеля они были лакомством. Вскоре я обнаружил в литературном образовании моего друга ужасающие пробелы – несмотря на чувствительную душу и страстную любовь к поэзии. Он знал творчество Гарсиласо, но почти ничего больше. Он не был знаком с Вергилием и Горацием, однако вынашивал честолюбивые планы стать не просто поэтом, а придворным поэтом короля. Гарсиласо занимал этот пост при Карле V, и я понимал, сколь трудно будет Мигелю подняться на такую вершину, учитывая, что его предки – если верить городской молве и утверждениям моего деда – были обращенными в христианство иудеями. Аристократы в окружении Филиппа II такого не потерпели бы. Давно прошли времена католических королей, когда при дворе Изабеллы служило великое множество евреев – ученых и медиков, – разумеется, до того, как она изгнала их из Испании под давлением Ватикана. Мы жили в дни, когда в Мадриде и по всей стране стало обычным делом сжигать иудеев на кострах.

Род Лара происходил из Толедо. Еще при Священной Римской империи книжные полки в домах и замках моих предков были уставлены сочинениями на кастильском, греческом, латинском, итальянском и арабском языках – словом, всеми, что полагались обязательными для образованного дворянина. Мой род насчитывал немало воинов, прославленных писателей и благородных искателей приключений, отдавших жизнь за веру на полях сражений в Европе или при завоевании Мексики. Мой отец вторично удостоился титула маркиза. Дед прославился в битве при Павии, когда император Карл V разбил французского короля Франциска I. Дед ходил на Мальту против турок в 1522 году. Там он завел дружбу с Хуаном Босканом и Гарсиласо, которые тоже участвовали в этой кампании. Я вырос на рассказах об этих поэтах. Они были для меня не отвлеченными историческими персонажами, а живыми людьми из плоти и крови – людьми, которых мог знать я сам.

Моя мать происходила из графского рода Мендинуэтов, по древности и знатности ничуть не уступавшему отцовскому. Матушка любила напоминать мне: «В течение многих поколений твои предки по обеим линиям ездили только в каретах, запряженных парой мулов. Вот от каких людей ты произошел».

Несмотря на общительный нрав Мигеля, он становился удивительно неразговорчивым, как только речь заходила о его семье – простолюдинах с их вечными денежными затруднениями. Мигель не имел даже чернил, бумаги и перьев, чтобы сделать домашнюю работу. Я предложил ему пользоваться нашей библиотекой, и она стала его вторым домом. Когда Мигель впервые переступил порог особняка, то явно почувствовал себя не в своей тарелке. В окружении моих родственников он словно терял дар речи.

К книгам Мигель относился точно к сокровищам. Конечно, он читал пасторальный роман Хорхе де Монтемайора «Влюбленная Диана» и был знаком с некоторыми испанскими классиками, но именно наша библиотека открыла ему сонеты Петрарки, «Разговоры запросто» и «О двойном изобилии слов» Эразма Роттердамского, а также трактат «О придворном» Кастильоне, переведенный с итальянского Босканом. Мы часами читали «Неистового Роланда» Ариосто. Когда я показал Мигелю первое издание стихов Гарсиласо, напечатанных в сборнике 1543 года, под одной обложкой с Босканом, мой друг не смог сдержать слез и все гладил и гладил томик, а затем до конца вечера погрузился в молчание.