Хайме Манрике - Улица Сервантеса

Меня бросило в пот, и Андреа это заметила.

– Простите, если огорчила вас своей историей. Но я не рассказывала ее ни одной живой душе и чувствую, что не переживу этот день, если не облегчу душу. – Она взглянула в сторону кухни проверить, не идет ли мать, и торопливо продолжила: – Перед отъездом Джованни решил успокоить свою совесть, хотя всем было сказано, что он делает это из благодарности, желая вознаградить меня за уход. Он подарил мне два плаща – один расшитый серебром, другой пурпурный с золотом; фламандский стол – и еще один, орехового дерева; прекрасное постельное белье; шелковые простыни; голландские подушки; расшитые скатерти; серебряные масляные лампы; золотые канделябры; турецкие ковры; жаровни; зеркало в золоченой раме; картины фламандских мастеров; арфу, две тысячи золотых эскудо и множество других вещей. Другими словами, Локадело обеспечил меня приданым богатой дамы, чтобы я смогла привлечь жениха, которого не смутило бы, что его невеста – не девица. Этого вполне хватило, чтобы задобрить моего отца. Ему оказалось проще принять меня падшей богачкой, чем женой честного труженика, в чьих жилах текла мавританская кровь…

Должно быть, вы задаетесь вопросом, где все эти богатства. – И Андреа обвела рукой жалкую обстановку комнаты. – Дело в том, дон Луис, что мой отец проиграл огромную сумму в карты и мог попасть в тюрьму до конца жизни. Он продал все свидетельства моего позора, какие сумел, а остальное заложил. Этих денег оказалось достаточно, чтобы заплатить кредиторам и перевезти семью сюда, в Мадрид… Вы знаете, дон Луис: честь и добродетель – единственные настоящие украшения женщины. Чтобы спасти мою честь, то есть честь семьи, родители перед отъездом убеждали меня бросить дочь. Но я поклялась, что убью сначала ее, а потом себя, если они это сделают. Все в Севилье знают, что происходит с несчастными младенцами, которых оставляют по ночам у дверей монастыря: дикие собаки и свиньи, что бродят по улицам до рассвета, успевают сожрать их прежде, чем монахини обнаружат подкидыша. Все, что обычно остается от этих ангелочков, – темные пятна крови на земле, осколки костей и розовые ошметки плоти.

Я почувствовал дурноту. Мне хотелось вскочить и бежать прочь от этой девушки и ее ужасающей исповеди. Но Андреа все не умолкала.

– Вы знаете, что бывает с девушками, потерявшими честь до замужества. Их клеймят как ведьм, дьяволиц. Я сказала, что лучше заберу дочь, уйду в горы возле Гранады и стану пасти овец. Так, по крайней мере, над семьей не будет нависать тень моего позора. Хвала Господу и Святой Деве, родители отказались от мысли избавиться от ребенка, и мы вместе переехали в Мадрид… Здесь нас никто не знает. Родители сочинили нелепую историю, что я вдова некого Николаса де Овандо, который погиб в Севилье от страшной лихорадки. Такой вы и повстречали меня, дон Луис, – замурованную заживо, с окаменевшим сердцем. Клянусь, если бы не дочь, я бы давно – прости меня, Господи! – наложила на себя руки.

Андреа закончила свой чудовищный рассказ и поднялась с подушки. Ее лицо, совершенное, но безжизненное, покрывала мраморная бледность. Не сказав больше ни слова, она скрылась в темном коридоре, в дальнем конце которого уже заходилась криком проснувшаяся девочка.

Пока я сидел в одиночестве при тусклом свете лампы, меня не отпускало чувство, будто я только что увидел обычно скрытую, неназываемую изнанку мира. Я потряс головой, стараясь отогнать окруживших меня демонов. Почему Андреа доверила мне свой секрет? Как она могла быть уверена, что я не опорочу их семью? Единственное, что пришло мне на ум, – ей хотелось заставить еще кого-то поверить, что в этой трагедии повинен ее отец.

Я решил не говорить о нашем разговоре ни Мигелю, ни кому-либо еще. Раскрыв мне душу, Андреа одновременно взвалила на меня тяжкий груз, но что хуже всего – этой страшной тайной она сделала меня своим заложником.

Читая первую часть «Дон Кихота» почти тридцать лет спустя, я узнал сестру Мигеля в Марселе – прекрасной пастушке, которую обвинили в гибели влюбленного в нее мужчины. Мне оставалось лишь гадать, прочла ли Андреа роман и сколько боли причинил ей брат, открыв миру ее позорное прошлое. В этом заключается наше главное различие как писателей. У Мигеля де Сервантеса (приставку «де» он добавил уже потом) всегда недоставало воображения. Он все заимствовал у жизни, в то время как я считал, что настоящая литература – нечто большее, чем плохо замаскированная автобиография. В те злосчастные времена, когда мне выпало появиться на свет, это было еще не всем очевидно. Но в будущем великими писателями смогут считаться только те, кто создает абсолютно новое и при этом совершенное, а не просто переписывает за другими. Что же касается скучных, затянутых романов вроде «Дон Кихота», их без жалости сведут к простому перечню событий, так что вся история уместится на нескольких страницах.