Бернхард Шлинк - Ольга

Прошло еще две недели, и наконец в среду утром курьер вручил мне большой пакет. В нем оказался еще один пакет и письмо от антиквара, без даты, без обращения, без приветствия, хорошо хоть с подписью.

Сожалею, что заставил Вас ждать. Я не только был очень занят. В первое время, разгребая эту гору писем, я то и дело останавливался, чтобы прочитать хотя бы начало того или иного письма. А потом чтение чужих писем сделалось для меня тем же, что вино для пьяницы. Мне попалось письмо с историей, случившейся из-за ревности, еще одно, в котором рассказывалось о раздоре братьев, это было как наваждение, хотелось читать еще и еще. Мне попалось письмо времен оккупации, в котором разыгрывалась настоящая драма подлости и предательства, в другом письме, написанном уже после освобождения страны, его автор-коллаборационист сообщает, что намерен покончить с жизнью. Надо Вам сказать, я по образованию историк. Вот я и подумал, наконец-то разберусь с прошлым, узнаю, каким оно действительно было. Так нет же. Прочитав тридцать-сорок писем, я сам себе стал противен: нельзя так алчно копаться в чужой жизни. История – это не прошлое, каким оно действительно было. Она – форма и облик, какой мы придаем прошлому. Надеюсь, Вам, в отличие от меня, чтение Ваших писем принесет больше радости.

Сверху в пакете лежала связка писем Ольги к Герберту. Еще не развязав тонкую синюю веревочку, я увидел, что там двадцать пять писем за 1913–1915 годы, они были сложены в хронологическом порядке, внизу самые старые, наверху последние по времени. Но как же я удивился, когда нашел и другие письма Ольги к Герберту, написанные в тридцатые, пятидесятые и семидесятые годы! Было также письмо Герберту от отца, датированное 10 августа 1913 года, и открытка от друга, посланная в январе 1914 года, с видом венского Хофбурга. Вот ее текст:

Старина! Эрвин сказал, тебя носит где-то в снегах и льдах. Черт, какая осечка! А меня перевели в Вену. Уже вовсю идут балы, каждый кавалер на счету. Бросай-ка ты своих эскимосских красавиц, приезжай да здесь покажи, каков ты танцор!

Письмо от отца, в плотном конверте, на плотной бумаге с печатным логотипом, яркое свидетельство о тщете запоздалого раскаяния.

Сынок!

С тех пор как ты покинул нас, уехав в Берлин, твоя мать хворает. У нее и прежде были слабые легкие, и воспалением легких она страдает не в первый раз. Но еще никогда лихорадка, одышка, жестокий кашель и боли в груди не мучили ее столь жестоко. Боюсь, она при смерти. Я не отхожу от нее ни на час.

Она почти не говорит, говорит же лишь о тебе. Возвращайся! Вступишь во владение поместьем и заводом, женишься, пойдут дети. Дай нам, старикам, напоследок порадоваться юной жизни. Иногда человек начинает что-то понимать лишь после того, как на него обрушится тяжкий удар. Вот и мы поняли наконец, что важны не наши желания, а лишь то, чего хочешь ты сам.

Скорее приезжай!

Это письмо написано черными чернилами, почерк прямой, крупный, перо кое-где царапнуло бумагу, оставило крохотные чернильные брызги, а на подписи рука, видно, сорвалась, и вышла закорючка. Отец Герберта писал, находясь в сильном волнении? Или в большой спешке, надеясь, что письмо, если его немедленно отправят, еще застанет Герберта в Тромсё, до ухода в плавание к берегам Северо-Восточной Земли?

Я не слишком хорошо представлял себе родителей Герберта. Судя по рассказам Ольги, они были привязаны к Герберту. Но – к нему самому или к будущему наследнику их фамильного достояния? И одинаково ли отец с матерью смотрели на планы своего сына? Отец не подписал письмо «твои родители», а четко указал: «твой отец», может быть, он уже давно относился к желанию Герберта жениться на Ольге иначе, чем мать, и просто шел у нее на поводу?

Могло ли это письмо, если бы оно застало Герберта, изменить его судьбу и судьбу Ольги? Согласилась бы Ольга стать неугодной снохой? Захотела бы она, выйдя замуж за Герберта, жить с ним, а затем и с детьми под неусыпным взором свекрови и свекра? А Герберт? Он оставил бы свои мечты и сделался домоседом-помещиком и владельцем завода?

Что могло бы получиться, случись то-то или то-то… Никакой роли это не играло. Не этим определялось, был ли жизненный выбор Ольги правильным, или она всю жизнь заблуждалась. И все-таки это занимало мои мысли.

За Ольгины письма я взялся не спеша. Веревочка на связке была завязана бантиком, я хотел его развязать, дернул за конец, но только затянул туже и, не сразу это заметив, затягивал узел все крепче. Но я не взял нож или ножницы, долго возился, расправлял петли и концы, пока наконец узел не развязался и ленточка не вытянулась длинной и тонкой синей нитью.