Бернхард Шлинк - Ольга

Я разложил письма на большом обеденном столе: пять рядов по пять писем в каждом. Все конверты белые, почерк с тонкими соединительными линиями и толстым нажимом, все письма написаны синими чернилами и той самой авторучкой фирмы «Зеннекен»; разного цвета марки с аллегорическим рисунком «Германия», одна красная марка за десять пфеннигов или несколько серых или коричневых марок за два, три или пять пфеннигов. В верхнем левом углу штамп; на письмах до июля 1914 года он на французском языке: «poste restante», потом на немецком: «до востребования». Первое письмо было от 29 августа 1913 года, последнее – от 31 декабря 1915-го. На втором письме, от 31 августа 1913 года, сделана пометка: «Прочесть первым!» Отдельно, шестым рядом, я положил письма с тридцатых до семидесятых годов.

Я принес из кухни острый нож с длинным тонким лезвием, чтобы вскрывать конверты, не разрывая их. Я начал с последнего по времени письма, вскрыл конверт, вынул письмо и разгладил листок; когда я вскрыл самое первое письмо, все конверты и исписанные листки были аккуратно сложены двумя стопками на столе.

Из одного конверта выпала фотография. Ольга сидит на стуле, руки сложены на коленях, она улыбается; рядом стоит мальчик лет десяти с широко открытыми, испуганными глазами. Я знал две другие фотографии Ольги, на одной она юная девушка в саду, на другой зрелая женщина, после бегства из Восточной Пруссии. Теперь я впервые увидел, какой она была в молодости. Не хорошенькая, в ее лице не было ни миловидности, ни прелести, однако оно было открытым, а взгляд – ясным. И верно заметила Виктория: широкие скулы придавали лицу Ольги что-то славянское. Волосы у нее и на этой фотографии стянуты в узел.

Но отчего-то я не стремился немедленно приступать к чтению. Было странное ощущение: словно мы с Ольгой договорились о встрече и скоро она придет, но надо немного подождать. И я ждал, раздумывая о девушке и молодой женщине Ольге, с которыми никогда не был знаком, о фройляйн Ринке, игравшей со мной, когда я был совсем маленьким, сидевшей у моей кроватки, когда я болел, хорошо понимавшей меня, когда родители меня не понимали; я думал и об Ольге уже старой, о наших встречах и вылазках на природу и об установившейся между нами близости. Я вспоминал ее степенную осанку, звук ее голоса, ясный взгляд ее зеленых глаз.

Я пошел в кухню, наполнил термос чаем и с термосом вернулся за стол, к разложенным письмам. День еще не клонился к вечеру, светило солнце, и за окном пели птицы.

Я взял первое письмо и начал читать.

29 августа 1913 г.

Как ты мог так лгать мне? Я спросила, приедешь ли ты до начала зимы, и ты ответил «да», и это было в нашу последнюю ночь, мы любили друг друга, мы были близки, – о, если даже в такой момент правда для тебя не священна, то когда? Когда она для тебя священна? Или ты и раньше все время меня обманывал? По-твоему, я несмышленое дитя и можно морочить мне голову какими-то сказками? Или раз я женщина – значит глупа и где уж мне понять твои великие мужские мысли! Ты хотел меня пощадить? Нет, ты себя пощадил – не меня. А сказал бы правду, так и я тебе сказала бы правду. Вот она. Ты думаешь, если в Карелии ты все преодолел, то и теперь все преодолеешь? В Карелии тебе повезло. Тебе вообще всегда везло в жизни. Удачи вскружили тебе голову, лишили тебя способности мыслить здраво.

Двое покинули твою экспедицию. Их ты тоже обманул. Ты хотел быть как Амундсен? Объявить о своей великой цели только тогда, когда уже нет пути назад и остается выбор – победить либо погибнуть? Амундсен хотел опередить Скотта – а ты-то кого хочешь опередить? Кого, кроме тебя, интересует Северо-Восточная Земля и Северо-Восточный проход да, в конце концов, и сам Северный полюс? «Пусть жизнь твоя оборвется на взлете!» – ты говорил, что к экспедиции эти стихи не имеют отношения. И это тоже была ложь! Ты хочешь стать героем ценой своей гибели. Раз так, то и… Нет, нет, не возьму греха на душу. Но не обольщайся, не воображай, что там, на севере, погибнешь как герой. Герои отдают жизнь за великое дело. А ты погубишь свою жизнь ни за что. Не в «борьбе человечества смелой», не ради блага человечества. Ты просто замерзнешь.

Как ты мог? Ты же отбросил меня, нашу любовь, нашу жизнь, все – ради какого-то никчемного жеста! Знаю, обывательское прозябание – это не для тебя, я никогда этого и не требовала. Но мы прожили целую жизнь вместе – пусть и с разлуками, какие вынуждены переносить мужчина и женщина, когда она остается дома, а он покидает ее, потому что он воин, или исследователь, или моряк. Такой была наша жизнь. Да, в разлуке мы оба тосковали друг без друга, когда ты уезжал, да, тебя не оставляла тоска по дальним странствиям, когда ты был со мной, – но мы были счастливы. Счастье было неровное, как ухабистая дорога, однако оно было настоящее. Наше счастье. И для тебя оно меньше значит, чем красивый жест, ради которого твоя жизнь «оборвется на взлете»? Да что за пошлость твое стихотворение! «Пусть жизнь оборвется на взлете!» Никто и ничто не неволит тебя идти погибать «в борьбе человечества смелой». Человечество начинается с отдельных людей, тебя и меня.