Бернхард Шлинк - Ольга

Каждый раз я поддавалась твоим колдовским чарам, блеску твоих глаз, когда ты строил планы, когда о чем-то рассказывал, когда ты уезжал и когда возвращался. Ты был как ребенок, который потрясен открывшимся ему огромным миром и самой жизнью. Но дети никогда сознательно не играют своей жизнью. Они доходят до крайней черты, но не переступают ее. В этом отчасти и состоит детское очарование. А твое очарование – теперь я вижу: оно – морок и гиль.

Ты обманул меня, вдвойне обманул. Если бы ты сказал мне о своем замысле, я с тобой воевала бы, я бы кричала, плакала, упрашивала, я бы испробовала все, лишь бы тебя отговорить. И если бы я ничего не добилась и ты настоял на своем, наверное, у нас все-таки не дошло бы до разрыва. Может быть, я сумела бы понять тебя и за мороком никчемного жеста и громких слов разглядеть правду.

В первые дни я была в ярости. Теперь на душе у меня только грусть. Ты разбил все, что у нас было. Почему? Один ответ хуже другого: трусость помешала тебе сказать правду или нежелание обеспокоить себя, или ты просто ни на минуту не задумался о том, к каким бедам приведет твоя ложь. Не знаю, как теперь быть нам с тобой.

31 августа 1913 г.

Герберт, любимый!

Ведь это письмо ты читаешь первым? Другое не читай! Когда я узнала, что впереди у тебя зима в ледовой пустыне, я сходила с ума от страха за тебя. В том письме я осыпала тебя попреками. Ты поставил на карту свою жизнь и наше счастье – это меня ранило. Но я больше не буду тебя укорять. Ты хочешь испытать себя, своих товарищей, свое снаряжение, ты хочешь быть готовым совершить великое деяние. Или ты уже вышел в путь, чтобы его совершить? Я хочу в тебя верить. С тобой моя надежда и моя молитва. Я надеюсь, что у тебя все в надлежащем порядке с одеждой и провиантом, что ты находишь общий язык с командой и не теряешь уверенности в себе. В газете пишут, что ты вышел в путь слишком поздно, так как скоро настанет зима. Теперь я понимаю, что, с твоей точки зрения, это было не поздно. Ты не боишься зимы – ты ее ищешь.

Я не тебя упрекаю, а только себя. Сколько я тебя знаю, ты всегда много на себя берешь, а после Карелии ты поверил, что для тебя ни в чем и нигде нет преград. Ты весь светишься, когда говоришь об этом. Я люблю твою всегдашнюю готовность воодушевляться, щедро отдавать свои силы, бороться с трудностями, преодолевая препятствия, люблю блеск твоих глаз. Уж такой ты есть. Разве можно любить тебя таким и в то же время ждать от тебя благоразумия? Это мне свойственно благоразумие. Я должна была пытаться отговорить тебя от зимовки во льдах. Вряд ли ты меня послушал бы. Но как знать, может, и удалось бы тебя отговорить.

Эти строки ты прочтешь, когда все уже будет позади. Как бы мне хотелось, чтобы мои письма всюду следовали за тобой и ты все время получал бы их: в тот день, когда придет твой корабль, и когда вы отправитесь в путь, и когда на острове устроите свою стоянку. Вижу как наяву: ты читаешь письмо и то хмуришься, недовольный из-за моих тревог, то улыбаешься, дойдя до тех строк, где я пишу, что люблю видеть, как ты весь светишься, а то сердито супишь брови, прочитав, что мне вздумалось возражать против твоей зимовки во льдах. Мне надо помнить, что письмо, которое я пишу, еще долго будет лежать на почте. Если ты его читаешь, значит ты уже вернулся в Тромсё, послал мне телеграфную депешу и я больше не тревожусь. Как только ты точно узнаешь, когда – через день или через два дня твой корабль придет в Гамбург, сразу телеграфируй мне, я прибегу на причал и буду ждать тебя. Скучаю по тебе каждую минуту, и когда ты будешь читать эти строки, я тоже буду скучать по тебе, пока ты ко мне не вернешься.

Мои мысли и моя любовь повсюду следуют за тобой. Не знаю, сколько еще времени ты проведешь в плавании и когда достигнешь Северо-Восточной Земли. Представляю себе снега, льды, айсберги и скалы, снежные наметы, нагромождения льдин, изрезанные трещинами ледники, и над всем этим – черное небо, на котором солнце появляется лишь на несколько часов и едва озаряет край горизонта. А как представлю все это – страх берет. Я молюсь за тебя. Но чувствую, с горечью, что Бог не слышит меня, словно Он так же далеко, как ты, где-то на севере, среди снегов и льдов. Ах, да и хорошо, что Он там, где сейчас ты. Господи, спаси и сохрани моего любимого!

21 сентября 1913 г.

Герберт, о тебе моя первая мысль утром и о тебе моя последняя мысль вечером, когда я засыпаю.

Нынче воскресенье. Церковная служба и моя игра на органе позади, уроков в школе нет, так что все свои мысли я могу посвятить одному тебе. У нас стояли теплые солнечные погоды, но сегодня воздух уже дышит осенью, а посмотрев на деревья, я замечаю первые желтые листочки. Всякий раз, когда бы я ни обратила внимание на погоду, я тут же вспоминаю тебя: прошу Бога послать тебе благоприятные дни. Три недели назад начался новый учебный год. Как обычно в начале учения, на первой неделе дети в душе и мыслях еще не распрощались с каникулами, на уроках никому не сиделось спокойно, а на переменах малыши бегали и возились, совсем как щенята. Многим, конечно, хочется не сидеть за партой, а по-прежнему работать на уборке урожая – я видела, как они тяжко, до пота трудились в полях. Спустя неделю детки стали тихими и молчаливыми, видно, пали духом, – в этом тоже нет ничего необычного. А на третьей неделе они ожили, так что теперь уж взялись за учение всерьез. Каждый сентябрь я на второй неделе пугаюсь, как бы не остались дети такими вот тихими и молчаливыми. Однако каждый раз дело спасает третья неделя.