Бернхард Шлинк - Ольга

Однажды, после поездки на гору Людвигсхеэ, мы сидели в кафе, на террасе, разговаривали, и вдруг Ольга замолкла на полуслове, пристально глядя на пожилую пару, сидевшую за одним из столиков: она с белыми волосами, полноватая, он лысый и худощавый, оба хорошо одеты. Ольга встала, сделала несколько шагов в их сторону, остановилась. Она стояла, как всегда, держась очень прямо, но спустя миг опустила голову и вся как-то поникла. Я вскочил, но она махнула мне рукой, мол, не беспокойся… Только сказала, что хочет уйти.

– Что случилось-то? – Я задал этот вопрос, когда мы уже сели в машину.

Она ответила не сразу, а лишь когда я подъехал к дверям ее дома.

– Та женщина – Виктория… Капризный ротик… высокомерный взгляд… – И она рассказала о том, как Виктория пыталась расстроить их отношения с Гербертом.

– А что с ней было потом?

– Да ты же ее видел. Ей все как с гуся вода – и первая война, и вторая, и бомбежки, инфляция… Она из тех, кого ничем не прошибешь.

Иногда мы ездили в Оденвальд или в Хардтвальд, бродили пешком. У фройляйн Ринке были туристские карты, и она заранее намечала наш маршрут – до какого места ехать на машине и куда идти пешком.

Я всегда воспринимал совместную прогулку как повод для долгой беседы. Отец два раза в год брал нас, детей, на воскресные прогулки, именно чтобы расспросить, как мы учимся, чем занимаемся, о чем думаем и что читаем. Моя мама, для которой любое событие начинало по-настоящему существовать лишь после того, как она его с кем-нибудь обсудила, никогда не имела возможности всласть наговориться с нашим отцом-молчуном, и при любой оказии – идя с нами в магазин, в гости, в церковь – она заводила разговор с нами, детьми. И на прогулках с друзьями и подругами главным были наши беседы. Но с фройляйн Ринке мы не могли поговорить на прогулке. Чтобы понимать меня, ей надо было видеть мое лицо, я должен был находиться напротив, так как она читала слова по губам.

Вот и шагали мы в молчании, она иногда тихонько напевала. Я не сразу привык к такому общению. Потом я полюбил эти молчаливые прогулки. Сколько можно увидеть и услышать вокруг, если не отвлекаешься на разговоры! Травы и цветы, жуки, пение птиц, шум ветра в ветвистых кронах… А еще был смолистый аромат свежей древесины на вырубках, прелый дух долго пролежавшего на земле дерева и осенью запах грибов и палой листвы. И было о чем поразмышлять, так как мы с фройляйн Ринке все же вели разговоры, на наш особый лад. Мы садились на скамейку не отдохнуть, чувствуя усталость, и не перекусить, а для того, чтобы сказать что-то друг другу, и случалось, мы так и переходили от скамейки к скамейке, ни одной не пропуская. Фройляйн Ринке садилась на скамейке бочком, как всадница в дамском седле, а я верхом по-мужски, лицом к ней, и мы продолжали разговор с того места, на котором остановились, когда сидели на предыдущей скамейке.

Если самочувствие не позволяло ей отправиться на дальнюю прогулку, я отвозил ее на гору Кенигштуль, которая возвышается над городом, – там много ровных дорожек, без крутых подъемов, и отовсюду открывается широкий вид на запад. Хорошо видны города по обоим берегам Рейна, дымящие фабричные трубы и градирни Баденской фабрики анилина и соды, и вдали над равниной – горы. В те времена на равнине было еще много плодовых садов, и по весне земля одевалась в бело-розовый наряд. Осенью радовала глаз яркая пестрота листвы, зимой – белизна снега. Однажды вечером равнину заволокло туманом, скрывшим города и фабрику, так что не осталось ничего, кроме горы, на которой мы стояли, а туман сплошной пеленой стлался до далеких гор, и там садилось солнце, мягким багрянцем окрасившее туманные дали. Было холодно, – видно, тот вечер был поздней осенью или в начале зимы, мы озябли, но не могли расстаться с представшей нашим глазам картиной, пока она не померкла.

У нее всегда находились силы, чтобы бродить по городским кладбищам, которых было около десятка. Фройляйн Ринке знала все кладбища, но некоторые любила особенно: Горное, Мемориальное, Еврейское и Крестьянское за городскими воротами. На Горном кладбище – самом большом – ей нравилось разнообразие дорожек, памятников, склепов; на Мемориальном – та его часть, что поднималась по склону горы, затем понижалась, это поле, усеянное каменными крестами, протянулось словно до самого неба; на Еврейском кладбище она любила сумрак под высокими старыми деревьями; на Крестьянском – красные маки и голубые васильки, пестревшие на краю ближнего поля. Ей и на Горном кладбище нравились цветы, но еще больше – снег, зимой покрывающий дорожки и могилы, лежащий на плечах статуй, на крыльях ангелов.