Бернхард Шлинк - Ольга

Я навещал Ольгу в день ее рождения и еще раза три-четыре в год. Ехать на поезде из университетского города было долго, а когда я приезжал в родной город, нужно было уделить время сразу многим людям – родителям, старым друзьям и подругам, музыкантам из квартета, в котором я не один год играл на флейте. Но я всегда устраивал так, чтобы провести с Ольгой полдня и вечер. Иногда мы куда-нибудь отправлялись – Ольга была по-прежнему крепкой и живо всем интересовалась. Иногда мы день проводили у нее дома, а вечером шли в ресторан. Зимой мы сидели у нее в гостиной-столовой, устроившись в противоположных углах дивана, чтобы видеть друг друга; на стене над нами висела акварель – изображение поросшего соснами морского берега с кораблем вдали; эта картина случайно подвернулась Ольге в лавке старьевщика, и она говорила, что пейзаж напоминает ей Померанию. Летом мы сидели на балкончике, где едва хватало места для двух стульев. На товарной станции погромыхивали вагоны, посвистывали паровозы, Ольгин миниатюрный садик благоухал и привлекал пчел. Я думал – чем не идиллия? Но когда я был у Ольги последний раз, она сказала, что вид с балкона испорчен: взорвали водонапорную башню.

Когда я уходил, она всегда давала мне что-нибудь с собой: кусок мраморного кекса с шоколадной глазурью, который сама испекла, или баночку варенья, которое сама сварила, или сушеных яблок, которые сама насушила. Меня это трогало, и прощание всякий раз получалось грустным. Хоть Ольга и оставалась подвижной и крепкой, она все же разменяла девятый десяток, она могла упасть, сердце могло отказать или голова, каждое прощание могло стать последним. Мы не обнимались ни при встрече, ни при расставании, это не было заведено. Она гладила меня по голове, как в детстве. И часто называла, как в детстве, – деточка.

Весной – помню, был понедельник – мне позвонила мама. Ольга в больнице, при смерти, я должен поскорей приехать. Мама сказала, какой-то взрыв, тяжелые ранения, но не стала по телефону вдаваться в подробности, о них, мол, я прочитаю в газете, которую куплю на вокзале.

На первой странице газеты был крупный заголовок. В ночь на воскресенье в городском саду моего родного города совершен подрыв взрывного устройства. Взорвать намеревались памятник Бисмарку, однако памятник не пострадал, жертвой взрыва стала проходившая мимо женщина, чья жизнь теперь в опасности. По-видимому, женщина случайно спугнула злоумышленников, подготавливавших взрыв, но взрыв все-таки произошел. После попыток взорвать памятник Бисмарку в Гамбурге и памятник Вильгельму Второму в Эмсе это третье покушение такого рода. И первое, при котором пострадал человек. Передовица была посвящена вопросу о распространении идей радикализма и терроризма в студенческой среде. Когда уходит уважение к неприкосновенности человеческой жизни, следует опасаться самого худшего, и необходимо применить самые строгие меры, какие имеет в своем распоряжении правовое государство.

Моя первая мысль была: Ольга и Бисмарк! «Железный канцлер», который, как она считала, был в ответе за столь многое, теперь станет виновником ее смерти. В этом был чудовищный комизм, ирония, абсурд, я даже подумал, а не смеется ли Ольга над этой ситуацией, если, конечно, еще может смеяться. А потом я задумался о другом: откуда и куда она шла ночью, – наверное, она, не слыша преступников, не обошла их стороной, а прямо к ним и направилась; я гадал, какого рода ее ранения и мучает ли ее боль, колют ли ей морфин, сможет ли она поговорить со мной. И только тут меня, как удар, поразило сказанное по телефону мамой: Ольга при смерти.

Я ехал в поезде, бежавшем среди весенних полей, под голубым небом, среди свежей весенней зелени леса и бело-розового цветения садов, по земле, где так хорошо путешествовать или гулять. Ольга всегда так радовалась весне. Я собирался навестить ее через три недели.

Я знал, что у нее нет страха смерти. Знал и то, что она состарилась и когда-нибудь, раньше или позже, я ее потеряю и это неизбежно. Старость есть старость. Но ум у нее был живой, любопытный и способный прощать, а ее любовь ко мне была ее радостью, не искала своего, ничего не требовала [25] Парафраз слов апостола Павла: ср. 2 Кор. 13: 4, 5. , – такой любовью меня любили только дед с бабушкой, и, кроме них, никто – ни родители, ни друг, ни возлюбленная. Я терял то, чего никогда больше не найду. Я терял и наши разговоры, и ее лицо, и весь ее образ, и теплые ее руки, и тонкий запах лаванды. Теперь, после смерти Ольги, когда бы я ни приехал в родной город, без нее все будет уже совсем другим.