Бернхард Шлинк - Ольга

Мама встретила меня на вокзале, и мы сразу поехали в больницу. Чтобы подготовить меня, мама рассказала: взрывом Ольге разорвало бок и брюшину, внутренние органы получили такие повреждения, что остается лишь давать ей обезболивающее и ждать смерти. Она находится под действием морфина, дремлет, спит, иногда на что-то реагирует, но очень редко, она сознает, что скоро умрет, и принимает это как должное. Она была рада, узнав, что я приеду, но, вероятно, будет спать, когда я приду, и я должен приготовиться к тому, что она, скорее всего, не проснется.

Медицинская сестра подвела меня к кровати Ольги. Она лежала в отдельной палате, в широкое окно лился солнечный свет, за окном я увидел парковку, небольшую лужайку и ряд тополей. Ольга лежала под капельницей, сестра посмотрела, убедилась, что прозрачная жидкость поступает в вену равномерно, и ушла.

Ольга спала. На маленьком столике стоял большой букет цветов и лежала открытка – бургомистр выразил свое потрясение от случившегося, а также сочувствие пострадавшей и желал ей скорейшего выздоровления. Рядом стоял стул. Я придвинул его к кровати и сел, взял Ольгу за руку, посмотрел на нее.

На ее лице были ссадины, ярко алевшие, так как их смазали чем-то красным, но не глубокие. Кожа была серой и дряблой, рот приоткрыт, она тихонько храпела, веки ее подрагивали. Она выглядела так, словно позади у нее была бессонная ночь или изнурительные труды, однако не смертельное поражение при взрыве. Казалось, если проведет она денек-другой на солнце, хорошо поест, выспится, то все снова будет в порядке.

Ее рука, лежащая на моей ладони, была совсем легкой. Я увидел старческие темные пятна, выступившие вены, тонкие пальцы с крупными костяшками, короткие ногти. Это была правая рука – та, которой она гладила меня по голове. Я и другой ладонью прикрыл ее руку, как будто этим мог ее защитить.

Она открыла глаза. Ее взгляд, немного поискав вокруг, нашел меня, и ее лицо осветилось такой любовью, такой радостью, что я не сдержал слез. Я не мог поверить, что ее глаза так сияют, потому что видят меня, что она так любит меня и так рада мне, что вообще кто-то так любит меня и так мне радуется.

– Ах, деточка, – сказала она, – ах, деточка.

Мы немного поговорили.

– Тебе больно?

– Нет, нигде не болит.

– За тобой тут хорошо ухаживают?

– Я рада, что ты здесь.

– Я рад, что я здесь.

– Тебе мама обо мне рассказала?

– Что случилось в ночь на воскресенье?

– Не все ли равно?

– Но ты ведь не хотела умереть такой смертью.

– Это неплохая смерть.

Потом ее глаза закрылись, и я снова держал ее за руку и все смотрел и смотрел на ее лицо. Она тоже плакала – на ее щеках блестели слезы.

Я просидел до врачебного обхода. Врач бросил взгляд на спящую Ольгу, кивнул мне, кивнул сестре и ушел. Сестра заменила опустевший флакон на стояке капельницы, спросила, давно ли спит Ольга, и посоветовала мне прийти позднее или вообще завтра. Раз Ольга не проснулась, когда пришел врач, значит она проснется не скоро.

Я пошел бродить по городу, переходил мосты, шел куда-то по одному берегу, возвращался по другому; когда кончились улицы, вышел в поля. Я сидел у канала, смотрел на воду и баржи. Потом меня потянуло в городской сад к памятнику Бисмарку. Памятник был огорожен, но никто не осматривал гравий или газон в поисках следов преступления, а бюст Бисмарка крепко стоял на своем высоком постаменте. Я с детства знал этот памятник – бюст из светлого песчаника, на цоколе из темного блестящего гранита; лысина и усы у него были совсем такие, как у моего деда. Но раньше я никогда не рассматривал памятник внимательно. Кажется, он и раньше стоял, слегка покосившись? Или я фантазирую? Он только теперь скособочился? Или он был таким и раньше?

В восемь часов я снова пришел в больницу. Ольга не просыпалась, я снова сел у кровати и взял ее руку. Иногда она приоткрывала глаза или чуть поворачивала голову. Иногда ее губы издавали какой-то звук, – казалось, она силится что-то произнести, но слова не складывались, и я их не понимал. Иногда ее рука вздрагивала в моей. Медленно убывала жидкость во флаконе. Медленно сгущались сумерки за окном.

В какой-то момент я задремал. Когда я проснулся, рука Ольги в моей была холодной. Я нашел дежурную сестру, с ней мы подошли к Ольгиной кровати. Да, Ольга умерла.

Ее похоронили на Горном кладбище. Меня разыскал репортер, задумавший написать об Ольге, стал расспрашивать о ее жизни. Я рассказал, что она любила Горное кладбище, и он упомянул об этом в своей статье; став жертвой террористического акта, Ольга сделалась важной персоной, так что по распоряжению бургомистра ее похоронили на Горном кладбище, где хоронили не всех.