Бернхард Шлинк - Ольга

К студенческим волнениям она отнеслась сочувственно – но уже вскоре стала говорить о них с иронией. Ей нравилось то, что молодежь выступила против старых традиций и стало ясно наконец, что громкие слова об образовании, свободе и справедливости на поверку оказались в резком противоречии с социальной действительностью, она была за то, чтобы разоблачали замаскировавшихся старых нацистов, чтобы люди выходили на митинги протеста против сноса домов и повышения платы за общественный транспорт. Но то, что мы, студенты, вознамерились создать нового человека и новое общество, освободить страны третьего мира и положить конец войне американцев во Вьетнаме, это, считала она, уже слишком.

– Вы и сами не лучше, – говорила она. – Нет бы решать свои проблемы, – вы хотите спасать мир. Вы тоже замахиваетесь на что-то не в меру великое. Сам-то ты не замечаешь этого?

Нет, я этого не замечал и спорил с Ольгой:

– Не в меру великое? Может быть, задача и непомерно велика. Но не активность тех, кто борется! Колониализм и империализм ужасны, несправедливы, аморальны!

– Знаю, вы поборники морали. – Она сердито нахмурилась, глядя на меня. – Поборникам морали всегда подавай нечто великое, и в то же время им самим должно быть тепло и уютно. Но никто не достигает сам того нравственного величия, которое он проповедует. А мораль – это тебе не уют и тепло.

Непомерно великое – вот из-за этого, считала Ольга, она потеряла Герберта и Айка, а в ответе за стремление немцев к величию был Бисмарк. Теперь же не в меру великая задача искушает мое поколение. Я возражал, я упрекал Ольгу, мол, у нее мелкие, ничтожные, мещанские идеалы и она сваливает в одну кучу правильные и ложные, хорошие и плохие великие идеи. Но я не переубедил ее.

С тех пор как я стал звать ее просто Ольгой, я уже не стеснялся задавать некоторые вопросы более конкретного, личного характера. Ее рассказы о своем детстве сопровождали мои детские годы, а когда я повзрослел, она рассказывала мне о своей взрослой жизни. Однако в основном речь шла лишь о внешних событиях, а о внутренней жизни Ольги я многое узнал позднее, когда стал расспрашивать ее об этом.

Мне хотелось больше узнать о ее любви к Герберту. Мне хотелось узнать, как уживались в ней любовь к Герберту и неприятие его фантазий, и в ответ на свои вопросы я услышал, что любовь не взвешивает хорошие и дурные качества любимого.

– Но разве не от этих качеств зависит, подходят ли люди друг другу?

– Ах, деточка, не в качествах дело, а только в любви. Если есть любовь, значит люди друг другу подходят.

Тогда я пожелал узнать, долго ли живет любовь, и долго ли живет она после смерти любимого, и что питает скорбь Ольги, ведь и спустя пятьдесят лет она горюет о Герберте.

– Я не горюю о Герберте, я живу с ним. Может быть, это оттого, что я лишилась слуха и с тех пор в моей жизни почти не появлялось новых людей. Те, кто были мне близки до того, как я оглохла, близкими и остались: бабушка, Айк, подруга из соседней деревни, один коллега да несколько учеников и учениц. Иногда я с ними разговариваю, как с живыми. И другие остаются для меня живыми: школьный советник, девушки из учительской семинарии, родители Герберта, пасторы церквей, где я играла на органе. Но с ними я не разговариваю. После смерти Герберта я и с ним долго не хотела разговаривать, я не хотела даже думать о нем. А вот когда я оглохла, он однажды снова ко мне постучался, и я впустила его.

Потом я спросил, почему после смерти Герберта она никого себе не нашла.

– Нашла? Как будто можно найти себе мужчину, точно яблочко поднять, упавшее с яблони! Как будто настоящие мужчины сыплются с деревьев, как наливные яблоки в урожайный год! Кого я нашла бы в моей деревне? Я могла бы уехать в Тильзит и петь там в хоре или участвовать в театральных постановках на праздниках в память Эннхен из Тарау и все это время надеяться, что кого-нибудь себе найду. Но много мужчин не вернулись с войны, а тех, что вернулись, старались не упустить другие женщины. Вот упади мне на колени яблочко… – Она тихонько засмеялась. И кивнула. – Так-то, деточка. Надо благодарно принимать то, что имеешь, а иначе ты никогда не сделаешь свою реальность самой лучшей.

Проучившись несколько семестров, я переехал в другой город и поступил в другой университет. Сменил и специальность – раньше изучал теологию и медицину, теперь перевелся на философский.

Родители, хоть и тревожились, понимая, что перспективы в смысле карьеры у меня никудышные, все-таки помогали мне деньгами. Притом что нас, детей, четверо, этих денег, разумеется, не хватало, и я подрабатывал, устроившись официантом в одном из ресторанчиков в пригороде, где тогда жил. Мне нравились посетители, одаривавшие студента-официанта своим добродушным удивлением и неплохими чаевыми, я радовался, когда научился ловко управляться с подносом, на который ставил раз от раза больше тарелок и стаканов. Случалось, кто-нибудь пытался улизнуть, не заплатив за выпивку, иногда кто-то скандалил, бывали и потасовки, приезжала полиция. Самым волнующим событием в моей официантской жизни был случай, когда один тип набросился с ножом на любовника своей жены, – пролилась кровь, и пивную пришлось на один день закрыть. Прошло несколько недель, и тот буян вместе со своей жертвой мирно попивали пиво – женщина обоим дала от ворот поворот. Я работал три вечера в неделю; этой работой, занятиями в университете и игрой в любительском оркестре и была наполнена моя жизнь.