Бернхард Шлинк - Ольга

Когда я подрос, у меня начались конфликты с родителями, особенно с матерью. По ее мнению, я и книги читал не те, и фильмы смотрел не те, мои друзья ходили в джинсах, курили, выпивали, я не хотел от них отставать и вместе с ними целыми днями бездельничал в бассейне или в кафе, я отлынивал от воскресного посещения церкви, успехами в школе тоже не мог похвастаться. Как я считал тогда, родители должны были понять, что я хочу испытать себя, а по их убеждению, я вел себя безответственно и неумно. Они не отличались какой-то особенной строгостью – но моя юность пришлась на пятидесятые годы, и для моих родителей фильм с Брижит Бардо был воплощением порока, пьеса Брехта – символом коммунизма, а джинсы были их сыну не нужны, во-первых, потому, что у него есть другие, приличные брюки, а во-вторых, джинсы быстро изнашиваются. Когда у меня вдобавок появились сомнения в правильности политического курса Аденауэра, за которого мои родители голосовали на каждых выборах, и я однажды попробовал завести об этом речь, отец воспринял это как атаку на тот мир, который сам он помогал построить после всех ужасов нацистского режима. Мама старалась примирить нас, говоря, что отец хочет лишь хорошего и я, мол, тоже не хочу ничего плохого. Но мы не примирились, и ссоры у нас происходили снова и снова. Мои сестры и брат были старше и благоразумнее, они не бунтовали и вообще избегали выяснять отношения.

В подобной ситуации иногда выручают дед с бабушкой, они спокойнее, чем родители, на них не возложены задачи и ответственность воспитателей, да и жизненный опыт научил их, что подростковые конфликты со временем проходят и не стоит из-за них волноваться. Но мои дед и бабушка жили далеко. Зато фройляйн Ринке, когда приезжала к нам, всегда была готова отложить в сторону шитье и сочувственно выслушать меня. По поводу курения, спиртного и джинсов она с улыбкой качала головой. Мои тогдашние суждения о политике ей наверняка казались незрелыми, однако она слушала меня серьезно, и не только потому, что она голосовала не за Аденауэра, а за Олленхауэра [21] Эрих Олленхауэр (1901–1963) – в 1952–1963 гг. председатель Социал-демократической партии Германии. и, уже выйдя на пенсию, вступила в профсоюз, – просто, в отличие от моего отца, она не считала, что мир пятидесятых годов очень уж ладно скроен и крепко сшит, напротив, многое в нем, как говорится, сметано на живую нитку. К тому же стихи Брехта она любила едва ли меньше, чем Гейне.

Ей, конечно, очень не нравилось, что я так запустил школу, а так как ко всему остальному она относилась с пониманием или, по крайней мере, с дружелюбным удивлением, я не мог игнорировать ее неодобрение. Она ведь рассказывала мне, что хотела поступить в гимназию для девушек и что ей не дали этой возможности, рассказывала, как подготовилась к экзамену, самостоятельно пройдя всю гимназическую программу. Образование было привилегией. Иметь возможность учиться и не воспользоваться этой возможностью – это же глупость, избалованность, самонадеянность. Нет, то, что мои дела в школе пошли хуже, решительно никуда не годилось.

Когда я начал интересоваться девочками, моя мама опять-таки обеспокоилась. Не дай бог, сын слишком рано влюбится и слишком рано свяжет себя брачными узами. Она проследила за тем, что я читаю, – а я то вместе с Феликсом Крулем менял женщин как перчатки, то с Жюльеном Сорелем соблазнял мадам де Реналь и Матильду де ла Моль, то с князем Нехлюдовым совращал крестьянскую девушку Катюшу Маслову… Мама пришла в ужас.

Фройляйн Ринке с интересом слушала, чем мне понравилась та или другая девушка и чем сам я старался им понравиться. Она рассказывала, как они с Гербертом ухаживали друг за другом, как искали и нашли друг друга. Ухаживание не терпит спешки, говорила она. Чтобы быть близкими, не обязательно быть женатыми, но необходимо прежде долго ухаживать друг за другом и хорошо узнать друг друга.

Я смотрел на фройляйн Ринке и пытался представить себе, какой она была в возрасте Эмилии, девушки, в которую я тогда был влюблен. Она упомянула, что не красилась, – Эмилия тоже не красилась. Она одевалась просто – так же и Эмилия. Фигура у нее более плотная, чем у Эмилии, лицо круглее, волосы светлее, – я попытался свести эти черты в единый образ, но цельного портрета не получилось. А фотографию, на которой она вместе с Гербертом и Викторией накануне конфирмации, я впервые увидел много позднее.

Мне понравилось то, что Ольга и Герберт долго встречались, прежде чем стали близки. Эмилия была недотрогой, и мне пришлось долго упрашивать, пока она наконец не согласилась пойти со мной в кино. Год прошел – лишь тогда она впервые поцеловала меня, легко, едва коснувшись губами моей щеки, и тут же вскочила в трамвай и уехала. На следующем свидании я после кино обнял ее за талию, она подняла голову, и мы целовались, стоя на трамвайной остановке, пока не подошел трамвай. Мы и потом ходили в кино, театр или на концерты, но главным были поцелуи на обратном пути, в пустом и темном школьном дворе, в парке за церковью, у реки. Мы целовались так, что распухали губы.