Бернхард Шлинк - Ольга

Мы скрывали свою любовь от родных и друзей. Мы хотели сохранить ее лишь для нас двоих. Но когда Ольга рассказала мне о том, как Герберт не смог пригласить ее на встречу Нового года и ей не пришлось побывать на празднике, наша с Эмилией скрытность стала казаться мне чем-то вроде предательства. Хайди Брюль [22] Хайди Брюль (1942–1991) – немецкая актриса и певица. пела: «Не расстанемся мы никогда, будем вместе мы с тобой всегда», – эти слова я тихонько напевал, когда вечером, проводив Эмилию, шел домой. Я представил Эмилию моим несговорчивым родителям и любопытным сестрам и брату, а также друзьям и фройляйн Ринке. Через два года Эмилия, бросив меня, сошлась с каким-то студентом, и все меня утешали: она, конечно, милая девушка, но… Тут у каждого находилось свое объяснение, почему мы с ней не пара. И только у Ольги никакого объяснения не было: «Жизнь, – сказала она, – это череда потерь, и пора бы уж научиться принимать это спокойно».

Когда я был уже в старших классах, я, придя из гимназии, не уходил из дома, если фройляйн Ольга сидела у нас и занималась портновской работой. Я варил нам кофе, а она рассказывала об учительской семинарии, о своей первой школе в Померании, о следующей, в деревне на Немане, о том, каким было отношение к учительницам при Вильгельме и в Веймарской республике, а также о своей активной работе в Союзе учительниц. Она рассказывала о путешествиях Герберта и днях и неделях, которые они с ним провели вместе.

«У нас было побольше терпения, чем у вас нынешних. В наше время многие разлучались на месяцы, даже годы, а встретившись после разлуки, недолго были вместе. Мы научились ждать. Сегодня вы летаете, ездите, говорите по телефону, вот вам и кажется, что другой человек в любой момент находится в вашем распоряжении. Если это любовь, то другой человек никогда не бывает в твоем распоряжении».

Хотя фройляйн Ринке вспоминала о разлуках с Гербертом спокойно, но о его стремлении в бескрайние просторы по-прежнему отзывалась неодобрительно. В молодом Герберте это желание умчаться в дальние дали умиляло, но у зрелого человека Герберта она находила его абсурдным.

– Пустыня! В песчаной пустыне он собирался рыть колодцы и строить фабрики, а в ледяной пустыне – исследовать Северный морской путь на восток и покорить полюс! Такие великие замыслы, что дальше некуда, но все это только на словах! В пустыню он стремился не для великих дел, а чтобы в ней затеряться. Он бежал от себя, чтобы затеряться в бескрайнем просторе. Но простор – это пустота. Он хотел затеряться в пустоте.

– А вы спрашивали, почему он…

– Ах, мальчик… – так она меня называла, – ах, мальчик, до того ли нам было, чтобы разговаривать о таких сложных вещах. Когда мы были вместе, когда наконец-то выдавался случай побыть вместе, он все время был в беспокойстве. Беспокойство никогда его не покидало. В душе он все куда-то мчался, что-то гнало его, бесконечная гонка, и я должна была поспевать за ним, чтобы не отстать! Разве ж на бегу хватит дыхания, чтобы толком выразить то, что хотела сказать. – Она покачала головой.

Теперь, рассказывая о Герберте, она уже не умалчивала о том, что он погиб в плохо подготовленной и плохо проводившейся арктической экспедиции. Она не умолчала и об истреблении племени гереро, говорила и о Первой мировой войне, о том, что Герберт непременно отправился бы искать смерти на войне, если бы уже не нашел свою смерть во льдах Арктики. Она говорила и о Второй мировой. По ее убеждению, роковой поворот истории начался с Бисмарка. Это он взгромоздил Германию на громадного коня, на котором ей было далеко не ускакать, и с тех пор так и пошло, что немцы все время замахиваются на что-то великое. Бисмарк, положим, не придавал значения заморским колониям, однако Ольга считала, что именно он в ответе за фантастические колониальные бредни, которыми забивал себе голову Герберт, Бисмарк был в ответе и за арктические химеры Герберта, и за фантазии Айка о жизненном пространстве, и за мировые войны. По ее мнению, послевоенное восстановление Германии, «экономическое чудо», на деле отдает тем же стремлением к небывалому величию.

Ничего подобного не говорилось в школе на уроках истории, когда шла речь об образовании империи; также я впервые слышал о том, что в Германии все, что ни возьми, отдает стремлением к величию. Опять-таки я не знал, как должен относиться к тому, что желанием Герберта было затеряться, уйдя в пустоту, в Ничто. Мне самому было знакомо ощущение, что на свете не существует ничего такого, к чему стоило бы стремиться и чему отдавать свои труды, свою веру и любовь, действительно получая от этого удовлетворение. Это ощущение, но превратившееся в философию, и есть нигилизм, думалось мне. Но у Герберта его стремление к Ничто было, по-видимому, чем-то другим.