Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

На Ханне был белый берет, надетый набекрень, из-под берета выбивались черные, как вороново крыло, локоны и падали до самых плеч. Головка небольшая, красивой формы, смугло-розовое тонкое личико, и когда она улыбкой поблагодарила кельнера, подавшего кофе, и, приоткрыв свежий, хотя и несколько крупный рот, обнажила ровные полукружья зубов, она даже в эту улыбку невольно вложила все обаяние своей еще не вполне расцветшей женственности, — девушка с горячей кровью, которая стоит еще на пороге жизни. Но больше всего взволновало Михаэля выражение ее лица — сила чувств, проникнутая бодростью и юмором, а во взгляде, в характерном рисунке губ — непреодолимая жажда жизни. Да, это была Ханна.

Все посетители украдкой поглядывали на нее, и даже кельнер, который хлопотал у ее столика гораздо дольше, чем нужно, почувствовал, казалось, в ней что-то незаурядное. Даже нарядом своим — превосходно сшитый красный суконный костюм — это балованное дитя состоятельных родителей мало подходило к прокуренному кафе артистической богемы. К тому же, несмотря на то что в кафе было много свободных столиков, она села у самого входа, как будто пришла всего на несколько минут. К своему кофе она не притронулась и снимать белые замшевые перчатки тоже не стала.

Михаэль ощутил, как от взгляда на нее что-то твердое дрогнуло в его груди и сменилось тем же мягко обволакивающим чувством, как тот раз, двадцать лет тому назад, когда он проснулся на скамейке в Тиргартене, и, еще не обсохнув от дождя, пошел в Западное кафе и впервые увидел Лизу. Это была не радость и не страдание, это был миг избрания, таинственный и непостижимый.

Но на этот раз к прежнему чувству примешалась легкая грусть: «Ханне» было лет двадцать, от силы — двадцать два, а ему — сорок восемь. Слишком велика разница в годах. И все же он сказал себе, должен был сказать: «Чувство нельзя загасить по своему усмотрению. Либо оно есть, либо его нет». Он неотрывно, неотступно смотрел на нее — и в то же время ломал себе голову — что сделать, чтобы познакомиться с ней.

Долговязый и тощий юнец торопливо вбежал в кафе — типичный немецкий интеллигент: высокий лоб, роговые очки, зачесанные назад волосы. Он сказал: «Прости, Шарлотта, меня задержали в редакции». Они вышли.

Левую сторону груди обдало жаром. Михаэль расспрашивал кельнера, расспрашивал всех знакомых. Никто не знал, кто она, никто не встречал ее раньше в этом кафе. Несколько недель пытался он узнать, кто она. Но так и не нашел Шарлотты.

Зимой 1930 года Михаэль поехал в Париж на премьеру «Карла и Анны». Ставил спектакль Гастон Бабу, Маргарита Шамуа играла Анну. Михаэль не думал не гадал, что ему припишут роль «посланника доброй воли». В ложе вместе с ним сидел германский посол фон Геш. На другой день фон Геш устроил прием в честь Михаэля. На приеме присутствовало около ста человек, в том числе французские министры, те самые, что через десять лет посадили Михаэля, как эмигранта-антифашиста, в концентрационный лагерь.

Через несколько недель Михаэль вернулся в Германию и не узнал ее. Катастрофическое, головокружительное падение акций на нью-йоркской бирже в 1929 году, за которым последовал крупнейший мировой экономический кризис нашего индустриального века, начал разрушительно сказываться в Германии лишь к концу 1930 года. Машина германской экономики продолжала еще некоторое время работать без горючего. И вдруг, в одни сутки, она внезапно остановилась, когда мировой рынок закрылся для экспорта готовой продукции, на котором держалась вся экономика Германии.

В один день миллионы людей лишились работы, другие миллионы перешли на трехдневную рабочую неделю. Если прибавить женщин и детей, то двадцать миллионов человек оказались в когтях беспросветной нужды. Безнадежность охватила всех, и во много раз возросло число членов мелкобуржуазной национал-социалистской партии.

Чреватая бедствиями эпоха легла в основу романа Михаэля о безработных — «Из трех миллионов трое».

На обратном пути из Парижа Михаэль от нечего делать записал для своей творческой мастерской несколько мыслей — законов искусства, которые ему самому уже давно казались непреложной истиной. И прежде чем написать первую фразу своего нового романа, он еще раз прочитал свои заметки.

«Автор не должен высказывать в романе собственное мнение — он должен стоять за своим произведением».

Философским рассуждениям нет места в романе. Кто интересуется философией, пусть читает философов. Писатель, который пытается дать в своем романе ответ на неразрешимые вопросы, как, например, вопрос — кто ниспосылает вдохновение: Бог или дьявол? — и делает это в форме философского трактата, обнаруживает тем самым недостаток воли и силы образного воплощения и остается в большом долгу перед искусством. Философия романа должна заключаться в самой его образной ткани. Писатель не должен стремиться быть глубже человека и мира.