Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

(Михаэль знал и прежде, что книги могут непосредственно воздействовать на жизнь и приводить как к радостным, так и трагическим последствиям. Русская студентка, потрясенная его новеллой «Причина» — очень тяжелой книгой, направленной против смертной казни, — покончила с собой в своей комнате, на Ранкенштрассе. А незадолго перед этим депутат-социалист одного из прибалтийских государств прислал Михаэлю письмо, гдё сообщал, что неоднократно ссылался на «Причину» при обсуждении в парламенте закона об отмене смертной казни. Смертную казнь действительно отменили, и можно предполагать, что этому во многом способствовала его книга.)

Драму «Карл и Анна» Михаэль написал за три недели. Правильно построить прозаическое предложение, пластически подчеркнуть самое важное в его содержании и сделать это именно в нужном месте, — было для Михаэля и сейчас так же трудно, как и в самом начале его творческого пути; но зато короткие реплики диалога, рожденные чувством и мыслью, словно сами собой ложились на бумагу.

Даже расчет эмоциональной секунды, которая на сцене иногда может быть в десять раз дольше обычной, у него получался сам собой. Во время работы он всегда видел сцену, выход и уход героев, видел всякое их движение, выражение лиц и не уставал повторять себе, что каждый отдельный эпизод, коль скоро он должен служить дальнейшему развитию действия и росту напряжения, проигрывает в драматическом воздействии, если затянется хоть на несколько секунд или если диалог будет содержать хоть одну лишнюю фразу. Инсценировка «Карла и Анны» явилась волнующим событием в жизни Михаэля.

Работая над пьесой, Михаэль обнаружил, что способен после выматывающих нервы разговоров с Илоной немедленно отбрасывать все в сторону и продолжать работу как ни в чем не бывало. Те девять месяцев перед свадьбой, когда они каждый день виделись друг с другом, между ними чуть ли не каждый день возникали неприятные стычки.

Иногда без всякого повода дело кончалось крупной ссорой. Михаэль говорил себе, что нельзя вечно уступать, иначе этот недопустимый образ совместной жизни покажется им единственно возможным, и тогда можно распроститься со всякой надеждой на то, что отношения когда-нибудь наладятся. Но если Михаэль не уступал, — а иногда это случалось даже тогда, когда Михаэль уступал, — в доме воцарялась тяжелая, гнетущая атмосфера вражды, которая длилась много дней. Он задавал себе вопрос, неужели она не хочет оставить ему единственный выход — добиваться мира путем уступок, потому что с самого детства, живя со своей придирчивой матерью, привыкла находиться только в состоянии домашней войны. Иногда бывало и так, что Михаэль в начале очередной сцены подавлял в себе вспышку гнева, а потом взрывался в самую неподходящую минуту без всякого повода и, конечно, оказывался неправ. И как раз в тех случаях, когда с ней обходились несправедливо, торжествующая Илона становилась ласковой и приветливой. Всякую несправедливость по отношению к себе она воспринимала с большой радостью и удовлетворением, как драгоценный подарок.

А Михаэль не мог жить в состоянии вечной вражды. Выхода он тоже не видел. Семейные сцены, словно ядовитые бусины, нанизывались одна за другой и совершенно убивали всякое чувство. Он уже было решился разойтись с Илоной, когда она сообщила ему, что ждет ребенка. Это снова привлекло его к ней.

Илона была уже на сносях, когда зимой 1928 года они с Михаэлем пошли в Берлинский Государственный театр на премьеру «Карла и Анны». Эрих Энгель, молодой режиссер, обладавший даром проникновения в чужой замысел, с особой тщательностью подготовил постановку. Анну играла Кэте Дорш, Карла — Оскар Гомолка, Рихарда, мужа Анны, — Генрих Георге.

Михаэль, неоднократно наблюдавший, как волнуются авторы перед премьерой, смотрел теперь из директорской ложи в партер на вечерние туалеты и фраки с таким неозмутимым спокойствием, будто все происходящее имеет к нему не больше касательства, чем к любому другому зрителю. Только несколько дней спустя он понял, что именно возвращение благодетельной мании величия дало ему эту уверенность и спокойствие.

Наконец взвился занавес, затихла придирчивая берлинская публика, и в настороженной тишине переполненного зала прозвучали слова, которые написал он. Лишь теперь он показался себе лицом значительным и важным, и это породило мысль: «Надо уважать себя, иначе нельзя писать».

Постановка была столь тщательно продумана, что казалось, шла сама собой. Многие детали действовали именно так, как и рассчитывал Михаэль. Зато письмо Рихарда, из которого эта простая и великая чета узнает, что Рихард жив, что он на пути домой и по-прежнему любит свою Анну, произвело такое действие, какого Михаэль даже не мог ожидать. По щекам Гомолки непрерывно катились слезы, пока он читал Анне это роковое письмо, и тишина в зале была напряженной тишиной глубочайшей внутренней взволнованности.