Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Матильда успокоилась. В первые дни болезнь протекала так, как предсказывал врач. Но на пятую ночь Матильду разбудили жалобные прерывистые стоны. Три последующие ночи Матильда вовсе не смыкала глаз. В последнюю из этих ночей врач по ее просьбе не ушел домой. Уэстон, как маятник, ходил взад и вперед по кабинету, где сидел усталый врач, который в конце концов задремал на кушетке.

Матильда сидела в детской у кроватки больной девочки. Час назад врач показал ей сплошные налеты на гландах ребенка. Ничего не помогало — даже вливания сыворотки Беринга. Все горло опухло. Ребенок дышал с трудом. Пылающая головка безостановочно металась по подушке.

После нового осмотра врач сказал Уэстону, что надежды нет. А на вопрос Матильды он только участливо пожал плечами и снова прошел в кабинет.

Голова Матильды упала на грудь. Ей казалось, что она проваливается в какую-то пропасть. Но вот она уже сидит на самой верхушке церковной колокольни, крепко ухватившись за золотой крест, — перед ней расстилается незнакомый город, далеко-далеко на самом горизонте всходит маленькое кроваво-красное солнце… В эту минуту Матильда проснулась. Уже наступили сумерки. Матильда взглянула на девочку. Девочка была недвижима. Ни кровинки в лице. Матильда хотела кинуться в соседнюю комнату за врачом, но потом, в диком страхе, протянула руки, вынула ребенка из кроватки и прямо в одеяльце отнесла его к окну. Сквозь шерстяное одеяло Матильда ощутила теплоту детского тельца, и надежда, словно нож, вонзилась ей в грудь. В это мгновение девочка открыла глаза, огляделась вокруг и, нагнувшись, радостно гукая, схватила ручонками занавеску.

Спустя долгое время Матильда сказала Уэстону: «Я никогда не смогу описать чувство, которое испытала в ту секунду».

Оставив вместо себя Марию, Матильда легла в кровать и проспала без просыпу двадцать часов. Потом она прибежала в детскую в одной ночной рубашке и увидела, что Барбара сидит на постельке и, совершенно поглощенная своим занятием, ударяет коричневым целлулоидовым негритенком о деревянные края кровати; казалось, в детской ничего не произошло.

Всю болезнь Барбары Матильда держала себя в руках; даже в последнюю ночь, самую страшную ночь в ее жизни, она бессознательно, словно исправная машина, выполняла все то, что было необходимо.

Но сейчас, увидев самозабвенно играющую девочку, Матильда потеряла всякую власть над собой. Она заперла дверь спальни, кинулась на кровать и отчаянно зарыдала. Чтобы никто не услышал ее крика, она укуталась с головой в одеяло. Тело Матильды дрожало и изгибалось в страшных конвульсиях. Она даже не пыталась унять их. Отдав себя во власть этой внезапно налетевшей бури, она хотела выплакать все свои безумные страхи и тревоги.

На следующий день Уэстон заметил, что когда Матильда смеется, — а она смеялась часто и иногда совершенно беспричинно, — на ее лице появляется какая-то новая черточка — след, оставленный жизнью.

30 июня 1934 года, когда Уэстон и Матильда пили кофе под тенью огромного каштана с развесистыми ветвями, на лужайке, сплошь усыпанной бело-розовыми кудрявыми цветами, в саду неожиданно появился немецкий историк. Год изгнания состарил его на много лет. Морщины вокруг рта стали глубже, волосы поседели. Он так и не сумел построить себе новую жизнь в Англии. Сейчас историк был гостем Уэстона — вместе с женой и сыном он поселился в маленьком семейном пансионе на берегу озера.

Историк взволнованно размахивал газетой. Его темные, как вишни, глаза сверкали. Положив на стол экстренный выпуск газеты, он сказал:

— Пожалуй, это конец!

Уэстон и историк долго обсуждали, к каким последствиям может привести расправа, учиненная властителями Германии над их бывшими сообщниками; в конце концов они сошлись на том, что в последующие сорок восемь часов все должно решиться; если генералитет захочет, он может с помощью армии разгромить и отстранить от власти временно дезорганизованную нацистскую партию. Все зависит от того, считает ли генералитет, приведший нацистов к власти и поддерживающий их, полезным дальнейшее существование нацистской партии для перевооружения Германии. И еще — оба историка спрашивали себя, сумеет ли воспользоваться этой ситуацией порабощенный немецкий народ?

Матильда, жизнь которой состояла из иных, куда более мелких житейских забот, принесла Барбаре сухарь. Годовалая Барбара стояла в своем белом «манежике» около тенистых кустов жасмина, уже начинавших распускаться. Девочка бросила сухарь в траву и начала трясти загородку, как обезьянка, попавшая в клетку. Энергия била в ней через край.