Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Нальмина удивлённо посмотрела на Дерюгина и, задыхаясь от смеха, сквозь слёзы спрашивала:

– Как ты сказал? Деградант Кузьмич, что ли? – и так нехорошо расхохоталась, что ему стало не по себе. Сквозь хохот и слёзы она неотрывно смотрела на Дерюгина и не то спрашивала его, не то твердила для себя, чтобы запомнить это имя, так поразившее её взволнованное воображение: – Деградант Кузьмич! Деградант Ильич! Ой, как хорошо и точно ты назвал его, и себя-а! Ну надо же! С ума можно сойти, – обиженно повторяла она.

И так расхохоталась, а потом разревелась, что Дерюгин не на шутку испугался, решив – с ней, должно быть, началась истерика, которой он никогда в жизни не видел. Нальмина с трудом подняла от стола голову, моляще посмотрела на него заплывшими от слёз глазами и, кашляя и задыхаясь, показала рукой на дверку комода. Он догадался, кинулся туда, достал пузырёк с валерьянкой, накапал в стакан довольно много, подбавил воды и поднёс к её губам. Она с жадностью выпила снадобье, чуть посидела, тяжело склонив голову на стол, а потом с трудом встала, обессилено его обняла и доверчиво к нему прижалась.

Он с сожалением и лёгкой неприязнью подумал, что она оказалась экзальтированной женщиной. Проще говоря, с придурью, от чего, наверное, и сынок калекой родился.

Это неожиданное открытие его неприятно поразило. «Так истеричный человек обычно ухохатывается перед близкой бедой», – с тревогой подумал раздосадованный Дерюгин и судорожно вздохнул. Тут же в спешке подготовил постель, помог ей раздеться, заботливо уложил, накрыл её одеялом и, сославшись на пристигшую нужду, поспешил в уличный туалет. Там торопливо включил свет, почему-то закрыл дверь на защёлку и, прочитав телеграмму, обомлел. Завтра в шесть утра поездом приезжают его жена с дочкой. Получалось, как в самом паршивом застарелом анекдоте. Расскажи кому – не поверят. Для него было совершенно ясно, что жене кто-то из коллег по работе сообщил о его романе с новой сотрудницей, вот она и сорвалась с отдыха на неделю раньше и поставила его, Дерюгина, в невероятно скандальное положение.

Первым его порывом, к собственному изумлению, было немедленно бежать домой и приготовить квартиру к приезду жены, но интуиция подсказывала, что так опрометчиво поступать в этой ситуации нельзя. Надо всё обстоятельно проанализировать, время пока позволяет, а после принимать решение. Уйди он сейчас домой, Нальмина снова закатит истерику, а хозяева вызовут скорую, и всё это приведёт к неприятному для него резонансу или скандалу на работе, чего он, как умный и порядочный человек, всегда избегал. Дерюгин в тяжёлом раздумье нехотя поплёлся в дом к Нальмине, ещё плохо соображая, что он должен непременно сделать этой ночью, чтобы достойно выйти из этой паршивой ситуации с наименьшими моральными для него потерями. Нальмина находилась в дремотном состоянии и тяжело дышала, иногда икала и по-детски всхлипывала. Он лёг рядом и чуть от неё отстранился, насколько позволяли размеры дивана. Она протянула руку к его голове, легонько потеребила за волосы и одними губами с усилием прошептала: «Извини, Стас, что такое со мной случилось. Не беспокойся обо мне. Ладно? Я сама со всем справлюсь», – и убрала руку. Услышанные слова будто оледенили его душу, с такой невыразимой тоской и отчаянием она это сказала, что Дерюгину стало не по себе, и он надолго замолчал.

Ему неожиданно показалось, что в этой тёмной ночи он остался в сиротливом одиночестве, бездумно и предательски навсегда потерял самого доверчивого друга. Он притих, затаив дыхание, испугавшись этой мысли. Пересилив минутную слабость и чуть повернув к Нальмине голову, он долго и пристально вглядывался в красивые черты её лица, расплывающиеся в вечерних сумерках, будто пытался их навсегда запомнить. Его постоянно смущали и вызывали жалость её нетронутое возрастом простодушие и почти детская доверчивость – качества, свойственные людям честным и добрым, но непрактичным и даже опасным для себя и семьи в нашей сегодняшней жизни. Да с её-то внешностью – это сущая беда. Горе слёзное.

Неожиданно подумалось: видимо, не зря говорят, что чуткое сердце женщины загодя предсказывает беду, и это моментально отражается на её поведении. В наступающей ночи в постели рядом с Нальминой он был необычно возбуждён, но предельно собран и рассудителен, а мысли работали чётко, как часовой механизм. Однако сердце по-прежнему бешено колотилось, и от боли в висках раскалывалась голова. «Как бы не околеть в её постели», – тревожно подумал он и попытался самовнушением ослабить прихватившую его головную боль и острые покалывания в области сердца, которые затрудняли дыхание. После нескольких упражнений это ему, кажется, удалось.