Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Как же не хотелось Дерюгину думать о возвращении жены из отпуска и предстоящем невыносимо тяжёлом разговоре с ней, однако он невольно стал подсчитывать дни, оставшиеся до её приезда. В тот памятный день, будь он проклят, до приезда жены из отпуска оставалось пять суток. День как день, но какой-то неуютный и скучный. В то утро он весь будто увял, и взгляд его стал настороженным, заметно потух. Нальмина заметила и заботливо спросила об этом. Не желая вмешивать её в свои проблемы, он нехотя сослался на усталость, и от неприятного разговора с ней о скором приезде жены увернулся.

Однако у него сложилось впечатление, что Нальмина необыкновенным чутьём любящей женщины догадывалась обо всём и тактично не хотела лишний раз бередить его встревоженную душу. Было немного обидно за своё одинокое страдание.

На следующий день после работы он заехал домой, где не был около недели, чтобы забрать накопившуюся за это время почту. Встретила его уборщица, маленькая злая старушенция, и, ехидно прищурясь, в хитроватой ухмылке вручила ему кипу газет, технический журнал и телеграмму, которую он в спешке засунул в карман брюк и торопливо ринулся к выходу. Злая старушенция всё-таки успела вдогонку крикнуть: «Гуляка! Домой-то надо заглядывать, пока жинка с дочкой, не приехавши!» Полученную телеграмму он хотел сразу прочитать в машине, но в присутствии Нальмины не решился, а после забыл. Дома, пока Нальмина занималась приготовлением ужина, Дерюгин просматривал газеты, как неожиданно в их дверь требовательно постучали, и служащая почты вручила Нальмине телеграмму и молча удалилась. Нальмина с беспокойством вскрыла телеграмму, затаив дыхание, мигом пробежала её глазами и, облегчённо вздохнув, с гордостью посмотрела на Дерюгина сияющими от радости глазами. При этом её красивое лицо стало таким по-детски радостным и счастливым, его озарила такая милая, добродушная улыбка, что он залюбовался ею, но тут неожиданно вспомнил о своей телеграмме, и внутри него что-то жалостливо дрогнуло. Он растерянно посмотрел на Нальмину таким беспокойным и тревожным взглядом, что та, не подозревая о его телеграмме, в радостном порыве бросилась к нему, смяла газету в его руках, со всей страстью прижалась и начала его обнимать, целовать и восторженно приговаривать:

– Дерюгин! Милый Стасик! Завтра мы с тобой будем такими счастливыми, такими счастливыми, что ты себе даже не представляешь! Мои родители – это такие люди, это такие люди, что ты и вообразить себе не можешь! Но завтра всё узнаешь и на себе почувствуешь. Приезжают-то они с моим бедненьким сыночком, Тарасиком, моим кровинушкой. Представляешь? Как же я по нему соскучилась! Как соскучилась! О боже! Ведь ночами просыпалась и подолгу плакала! Знал бы ты о моём горюшке! Стасик? Радость моя! Голубок мой ненаглядный! Как же мы будем с тобой счастливы, пока мои любушки будут у нас гостевать!

Потом, немного успокоившись, легко вздохнула и добавила непривычно властным голосом:

– Завтра к девяти поедем в аэропорт встречать наших родных. Готовься, Дерюгин.

Дерюгин же в безрадостном предчувствии налетевших, как буря, событий, был так ошеломлён услышанным, что окаменел лицом да так и сидел безмолвно на диване, не пошевелился, с того момента, как Нальмина восторженно поделилась с ним своей радостью. При этом в охватившем его оцепенении он с тревогой думал о собственной телеграмме, не имея возможности её тут же прочитать. Только сердце бешено колотилось, будто хотело вырваться из его тесной груди. Нальмина неуверенно села на стул и, с немым удивлением вскинув чудные брови, вопросительно посмотрела на опечаленного Дерюгина и дрожащим, плаксивым голосом вкрадчиво спросила:

– Так, ты шо-о? Не рад чи шо-оли-и? Хучь бы вид показал, бесстыжий! – всё более, волнуясь, жалобно выговаривала она ему и, видя его угрюмость, с тяжёлым сожалением выдохнула: – Господи-и! Ты – как мой бывший семейный тиран, Дормидонт Кузьмич! Тот из-за своей вечной злой угрюмости ну никакошенькой радости в жизни ни разу мне не выказал, когда у меня иногда от любви и жалости к сынуле кружилась голова и хотелось петь плясать во всю моченьку.

При этих словах Дерюгин живо встрепенулся, сердитыми глазами уставился на Нальмину и с откровенным раздражением выпалил, будто боялся, что она его перебьёт:

– Я прошу тебя больше никогда так унизительно не сравнивать меня с Деградантом Кузьмичом! Я не Деградант Кузьмич, а, как тебе известно, Станислав Ильич, и ничего общего у меня с ним нет и быть не может! – довольно резким тоном закончил он.