Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Кто-то из великих сказал, что к добру и порядочности должен стремиться каждый человек в своей жизни, как бы порою она ни складывалась. Да онто, Дерюгин, был в это счастливое для него время вне этих мудрых рассуждений, выше их и значительней по своему внутреннему содержанию и глубине самых нежных и трепетных, заполнивших его без остатка чувств к этой необычайно красивой, доброй и умной женщине. Ему казалось, что любовная страсть вознесла его на такую немыслимую высоту, что горизонт перед ним послушно раздвинулся, стал шире, дали стали светлее, а природное земное разноцветье – ярче и выразительней. И даже порою казалось или мерещилось, что люди, его окружавшие, все были счастливыми, как и он сам, светились радостью и упивались красотой жизни.

Но, к его удивлению, неожиданно на светлом горизонте их любви временами стали появляться и чёрные тучки, они омрачали его настроение и вызывали в нём непонятное чувство тревоги и беспокойства. Совершенно неожиданно ему назойливо стала вспоминаться его армейская молодость, и он начал иногда видеть кошмары, из-за которых постоянно не высыпался и на работе чувствовал себя весь день разбитым, быстро утомлялся. Хотя со своей женой, с Лидией Ивановной, всегда спал крепким, здоровым и беззаботным сном и утром просыпался бодрым, энергичным и с хорошим настроением. И с чего бы это вдруг ему начал постоянно вспоминаться один очень памятный эпизод из его армейской жизни? Хорошо помнилась, даже сейчас, та тёмная и звёздная украинская ночь, тихая, лунная. Будто наяву виделись ему высоченные пирамидальные тополя, густая зелень фруктовых садов, и среди этой благоухающей красоты – белые хаты небольшого села, возле которого стояла их воинская часть. А он, солдатик срочной службы, лежит с юной девчушкой под кронами густой яблони в её домашнем саду, и они в безумной молодой страсти горячо обнимаются и целуются. Он в волнении ощущает тепло её неподатливого молодого тела и её испуганный, задыхающийся шёпот: «Та тожь нэ надо! Та туда нэ можно! Та слухай вже! – и сдержанный девичий вскрик, – ой, мамочки-и!» И по какой же немыслимой причине из такой дали прилетел этот сон в дни опьяняющей его влюблённости? Попробуй угадай. Да ни за что!

Просто непостижимо, почему это взволновавшее его воспоминание вдруг нахлынуло в одну из этих ночей и после несколько дней не выходило из головы. Потом вспыхнул в памяти, не к ночи будь помянутый, другой случай из недавнего прошлого, надолго засевший в памяти. Вспомнилось одно нудное партийное собрание аппарата управления, на котором секретарь парткома Вольдемар Исхакович Шульман произносил привычно заунывную речь и при этом до раздражения невероятно гнусавил, явно подражая кому-то из тогдашних «царедворцев». Это был его бывший сокурсник, которому он не раз в пору их студенческой молодости прилюдно давал по морде за хамское и циничное отношение к сокурсницам, и никогда об этом не жалел.

В своей речи Волька, как его звали в институте, не только до раздражения гнусавил, но и довольно часто, обращаясь к присутствующим, употреблял фразу «Просцице друзьзза» в таком вот необычном произношении, и это Дерюгина раздражало. Он вскипел, резко встал и, без извинения перебив его речь, бросил из зала:

– Вольдемар Исхакович! Ну откуда ты это слово «просцице» выкопал? Ведь так его произносят только пидарасы из голубого бомонда, и тебя, как секретаря парткома, оно не красит», – смутился, что высказался сгоряча, и в волнении сел на стул, не сводя глаз с партийного вожака. Знал же, что за такую «заботливость» ему сверху могли и по башке хорошенько дать. Зал ахнул, отрывисто хохотнул и выжидающе смолк. Волька побледнел, хищно уставился на Дерюгина и глухим, почти безжизненным голосом объявил короткий перерыв. На беседу наедине в коротком перерыве Волька его не пригласил. Дело запахло керосином, и настроение Дерюгина заметно испортилось, но ненадолго.

После перерыва собрание продолжалось в обычном порядке, как будто ничего не произошло. Волька умел дипломатично держать удар, по крайней мере до поры до времени.

Однако в его невыносимой гнусавости была одна удивительная и неприятная особенность. Он презрительно гримасничал и раздражающе гнусавил только с подчинёнными, а с высоким начальством переставал. Впоследствии был уличён в махинациях по распределению дефицитных тогда автомобилей, заморских полушубков и ещё чего-то ценного. Понятное дело, что под суд его не отдали, а всего лишь перевели в другой город в такое же объединение на солидную должность и таким деликатным образом от халявной кормушки «важняка» – партийца отлучили.