Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Я была в ужасе. Сказать обо мне такую пошлость нашей, тогда ещё юной доченьке, облить грязью её мать – на это был способен только он, как душонка мелкая и злопамятная, что для настоящего мужчины просто неприемлемо. Признаюсь, что ни один человек не может стать настолько отверженным и чужим, чем тот, кого я в прошлом вроде бы полюбила, а потом стала презирать. Не желаю больше о нём ничего дочери ни говорить, ни тем более наедине вспоминать. Тяжело и грустно.

С материнской горечью узнала из её записных книжек, что моя роднулька пережила к этому времени бурный скоротечный роман, но заметного следа в её молодом сердце он не оставил. Жутко, больно и обидно, как она безответственно отнеслась к своей жизни, и это в её-то юные годы – самые яркие, полные надежд и веры в счастливое будущее. Я часто плачу, что моя дочь так и не испытала самого возвышенного чувства взаимной любви, что в нашей жизни и делает человека настоящим человеком, счастливым и уверенным в себе на долгие-долгие годы, а порою и на всю жизнь.

Поверьте, очень горько сознавать мне, матери, что моя дочь сама обделила, обокрала свою жизнь, и этого даже не почувствовала. Сердце моё, сердце! Сколько же ему ещё предстоит вынести неожиданных открытий, разочарований и тяжких огорчений в отношениях с нею! А о дальнейшей её жизни и думать невыносимо больно после всего, что с ней произошло. Однажды во время вечерней прогулки предложила ей переехать ко мне. Она помолчала, упрямо сжав губы, и ответила не сразу. Потом, не глядя мне в глаза, тихо, почти шёпотом, сказала, что подумает, посоветуется с отцом. От такого ответа моё сердце будто в преисподнюю провалилось. Казалось, замерло, потом начало бешено колотиться, готовое из груди вырваться. Больше я об этом разговора с ней не заводила, чтобы сохранить между нами хотя бы то, что ещё можно было в нашей ситуации.

Говорят, время лечит, а я добавлю: кого лечит, а кого и калечит. Да ещё как! Кто-то из мудрых сказал, что «чаша жизни была бы очень пресной, если бы не упали в неё несколько горьких слёз». Но кто их отмеряет, сколько в мою чашу жизни нужно добавить горечи? Падает-то их, как правило, всегда больше, чем хотелось бы. Какие же мучительные раздумья иногда приходят мне в голову, и как невыносимо тяжко жить с измаявшейся душой в преклонные годы, когда уже ничего нельзя поправить. Грустно и больно это сознавать. И всётаки повторю чьи-то справедливые слова: «В наше время, в какое мне пришлось жить, действительно любили искреннее, добрее, да и люди были душевней. Внутренне соглашаюсь, но хочется, чтобы кто-то подтвердил. Ведь действительно так было? Я-то помню»!

Нет, Егор Мамкин никогда не был аскетом, и новогодние праздники обычно встречал, как все нормальные люди встречают. Конечно, всякое случалось, но речь не об этом. После случившейся несколько лет назад семейной трагедии он почти перестал понимать шутки и не выносил любого веселья, а за праздничным столом чувствовал себя чужим, лишним человеком, а поэтому искал повод поскорее покинуть шумную компанию. В последние годы всячески старался застолий избегать, как сделал и в эту предновогоднюю ночь. Обычно он ложился спать в десять часов вечера, а вставал в шесть утра и спешил на прогулку. Так было и в прошлое новогоднее утро, тихое, морозное со звёздным небом, как по заказу, чтобы взбодрился.

Сразу-то крепкий морозец с домашнего тепла пробирал нутро до печёнок, но думалось и дышалось легко и свободно. О плохом старался не думать, только о хорошем. Благодать. Улица пустынна, лишь причудливо искрятся снежинки в слабом разноцветье уличных фонарей. С любопытством рассматривал он темные окна домов и необременительно задумывался: да сколько же за этими загадочными окнами счастливых и не очень людей, добрых и злых, всяких, никто не знает, и он тоже. Да, наверное, не шибко-то кому и хочется об этом знать. Однако как-то неуместно в эту морозную рань думать и вспоминать о любви, но воспоминания в это новогоднее утро его сознание почему-то слегка тревожили былыми завлекательными страстями – вот что он помнил из прошлой жизни. Умом-то Егор понимал, что о любви надо бы ему сейчас поменьше думать и говорить, особенно в его возрасте, но почему-то, мысли непрошено всё равно его одолевали, и именно в это утро. Однако как же неожиданно и неуместно подкралась к нему эта мыслишка, как до головы жирафа, но добралась! А толку-то? Эх! Старость, старость! «Унылая пора», как сказал поэт, вроде по другому случаю, но эта фраза годится любому человеку, когда его неумолимо настигает старость, а тут-то о ней и скажешь «унылая пора», привяжется, и уже никуда не денешься. Это же беда, от неё не отмахнёшься, как от назойливого комара, и жизнь до конца дней станет безрадостной.