Анна Берсенева - Коктейльные вечеринки

Тысячу раз были названы эти краски и эти чувства, не было необходимости искать для них новые слова, да и вряд ли Вера такие слова нашла бы. Но в том, что окружило ее, растворило в себе, было что-то очень значительное. Она не понимала, почему так, но хотела запомнить свое ощущение. Ей показалось, именно о нем она читала у Чехова: тому, кто видел Индийский океан, всю жизнь будет что вспоминать во время бессонницы.

Юрты, выглядели такой же органичной частью степи, как горы и табуны лошадей, и, наверное, в самом деле были приспособлены для степной жизни наилучшим образом. Но внутри юрты Вере стало не по себе. Это было что-то абсолютно противоположное ей, никак с ней не соприкасающееся. К тому же она не могла заставить себя пить чай, заваренный в соленом молоке с кусочками бараньего жира. К счастью, большие монгольские пельмени, буузы, не то чтобы понравились, но показались приемлемыми. Вере было неловко от того, что она обижает улыбчивых хозяев юрты своей переборчивостью, поэтому она обрадовалась, что может есть хотя бы буузы, и съела их столько, что заболел живот.

От еды она устала, ноги затекли от сидения на кошме, хотелось выйти из юрты, погулять, пока не стемнело, по степи, но не похоже было, что гостей готовы предоставить самим себе. Во всяком случае, в юрту вошли двое новых людей в подпоясанных кушаками кафтанах; дээлами такие кафтаны называются, это Вера усвоила. Вздохнув, она подумала, что сейчас подадут и новое блюдо. Но еды эти люди не принесли – в руках у них были музыкальные инструменты.

– Мы рады показать нашим гостям уникальный вид монгольского искусства, – сказал экскурсовод. – Хьюмий, горловое пение.

Вот это правда радость! Вера оживилась. Про горловое пение она читала, но не предполагала, что когда-нибудь услышит его. Хотя в Башкирию или в Туву могла бы попасть, наверное, это же не заграница… Ну, не важно. Услышать горловое пение в Монголии было интересно, и она с нетерпением ожидала, когда оно начнется.

– Когда мы смотрим на степь, вспоминаем наше прошлое и думаем о будущем, наша душа звучит так, как этот инструмент, морин хууре, и как голоса наших певцов, – сказал экскурсовод.

Один музыкант заиграл на двухструнном морин хууре, а второй запел. То есть сначала он вдохнул – глубоко, во все легкие. Потом из глубины его горла раздались звуки такой низкой частоты, на которой, казалось, уже не может существовать человеческого голоса. Он извлекал из себя две ноты одновременно, это представлялось невозможным, и невозможность завораживала так же, как монотонность пения, оборвавшегося внезапно, без какого-либо тонического и ритмического финала. Впрочем, тут же певец вдохнул снова, и пение продолжилось.

Это не было мелодией – в низких гортанных звуках, в их непредсказуемых переливах было то же, что Вера сразу почувствовала в степном пространстве и в рисунке гор: мир за чертой представимого. Она словно вышла за пределы того, что было ею, и там, в том таинственном свободном мире, все подчинялось каким-то другим, неизвестным ей законам. Это было так странно, так даже страшно, это так взволновало ее, что голова у нее закружилась, будто ей перестало хватать воздуха.

Она поднялась с кошмы и, морщась от покалывания в затекших ногах, пошла к выходу.

– Куда вы, Вера Кирилловна? – тихо спросил экскурсовод.

– Сейчас вернусь, – так же тихо ответила она и, откинув полог, вышла из юрты.

Пока ели и слушали горловое пение, мир переменился совершенно. То есть показалось так в первое мгновение, но сразу же Вера поняла, что просто наступил закат.

Небесная синева расцветилась всеми оттенками пурпурного и золотого, перистые линии протянулись над степным сумраком до горизонта. В просторе неба и в просторе степи Вера почувствовала себя так легко, так свободно, что стеснившееся было дыхание восстановилось, и она вдохнула глубоко, будто сама собиралась петь.

Петь она, конечно, не собиралась, но свобода, которая была и в пении, и в небе над степью, закрепилась от этого вдоха у нее внутри.

Юрта, в которой принимали советских гостей, была одной из крайних, и, пройдя вперед совсем немного, Вера оказалась в степи. То есть она и так была в степи – граница между человеческим существованием и природой была здесь неуловима, – но теперь это ощущение стало абсолютным.

Небо меняло цвет каждую секунду, сверкнули в нем крупные звезды, сумрак сгустился в степи, появились из сумрака всадники, наверное, пастухи, а, нет, не пастухи – они миновали табун, подъехали к одной из крайних юрт и спешились, и один из них сразу стал похож на великана. Вера поняла, почему пришло ей в голову такое сказочное сравнение: все, кого она до сих пор видела здесь, были приземисты, как и здешние лошади, а этот был выше остальных, казалось, на две головы. Великан остановился, словно вглядываясь в Веру, потом что-то сказал спутнику, отдал ему повод своего коня и пошел к ней. Он был уже совсем близко, отблески закатной зари освещали его лицо, а глаза оставались притененными. Вера смотрела в них, не в силах отвести взгляд. А в то мгновение, когда луч его взгляда с неотразимой силой устремился ей навстречу, это уже и невозможно было сделать.