Дёрдь Шпиро - Дьяволина Горького

После ужина принесли папку с рукописными текстами вперемешку с рисунками. То была “Соррентинская правда”. При желании гости тоже могли писать в домашний журнал. Главным редактором и автором карикатур был Максим, а Горький под именем Алексея Максимовича Пешкова, то есть под своим настоящим именем, публиковал там шуточные стишки. Максим и Тимоша кое-что прочли вслух, что наконец поняла и я, потому что в домашний журнал писали по-русски. Карикатуры по большей части были подписаны, однако изображенных на них эмигрантских писателей и политиков я не знала.

В конце ужина, с большим количеством чемоданов и сумок, прибыла Катерина Павловна, которая проводила в Сорренто зимние месяцы, пока дома кто-нибудь замещал ее в Политическом Красном Кресте. Катерина Павловна имела возможность попасть в любую камеру любой тюрьмы, с кем угодно поговорить, и по ее ходатайствам ежегодно несколько политических заключенных оказывались на свободе. Мне она не обрадовалась. Не могла мне простить, что двадцать четыре года назад моя хозяйка соблазнила ее супруга. Насколько я знаю, она до сих пор жива.

Ночью я плакала. Мне было сорок восемь лет, и я уже не ждала от жизни ничего хорошего.

На следующее утро Алексей, жертвуя своим рабочим временем, повел меня в Сорренто. Мы сидели на какой-то террасе, потом там же обедали, вокруг не было никого, и он долго со мной говорил.

Он просил, чтобы я спасла его от врачей, которых нарочно присылали ему на голову, чтобы его погубить или по крайней мере приучить к лекарствам, без которых потом он не сможет обойтись. Он был суеверен, доверялся всяческим шарлатанам, и сам это знал. Самым кошмарным из тех, что я знала, был некий Манухин, который пытался лечить туберкулез, бомбардируя селезенку рентгеновскими лучами. Раз в неделю Алексея возили на рентген, где он получал мощнейшую дозу облучения, которую снизили, только когда покраснела кожа и на ней появились ожоги. Если эти лучи так разрушали снаружи кожу, то можно представить, что они творили внутри. Манухин этот позднее исчез вместе со своим аппаратом, потому что Мария Кюри дала заключение, что даже если селезенка вырабатывает больше крови (а под влиянием рентгена ее деятельность может, наоборот, ухудшиться), толку от этого все равно не будет, ибо легкие не в состоянии увеличить забор кислорода.

Максим стал совершенно неуправляемым. В Берлине, еще до прибытия туда Алексея и присоединившейся к нему по дороге Муры, он собачился с людьми из торгпредства, разыгрывал из себя бог знает кого, оскорблял их, в результате ему отказали в положенном довольствии дипкурьера, и он голодал, зарабатывал чем-то сомнительным. В качестве дипкурьера он ездил в Рим, и секретарь посольства жаловался на него в Москву и просил, чтобы лучше направили его на учебу, потому что он бестолочь, ничего не умеет, зато всем указывает. И Алексей решил, что будет хорошо, если Максим женится на Тимоше, она из хорошей семьи, красивая, добрая девушка; правда, после того как Максим за ней поухаживал, она вышла за другого, но удалось все же уговорить ее бросить мужа и ехать в Берлин. Паспорт выправили ей быстро. Но до свадьбы Максима с Тимошей пришлось долго ждать, с разводом, конечно, тянули, чтобы больше взять с Алексея, но он все оплатил. Все надеялись, что с рождением малышки Максим как-то остепенится, но этого не случилось. К сожалению, он ни к чему не пригоден, хотя обладает разнообразными талантами. Когда Муры нет в Сорренто, он исполняет обязанности переводчика, но все делает спустя рукава, так что вечно выходят какие-то неприятные недоразумения. Он так и не выучил толком ни одного языка, хотя обучался и во французской, и в итальянской, и в немецкой школах. Он рассеян, злоупотребляет спиртным. Иной раз умчится куда-то на мотоцикле, а обратно вернется подвыпивши. Как он только в пропасть еще не свалился? Обещает, что бросит, но продолжает пить. Безвольный он человек. Но врачи говорят, это тоже болезнь – такая же, как любая другая. И рекомендуют ему сменить климат. Максим был бы рад вернуться в Советский Союз, ему обещают участие в арктической экспедиции и собственную машину. А на подходе уже второй ребенок. Но и он едва ли его образумит. Мать тоже не может на него воздействовать, это из-за него она зачастила в Сорренто, но толку от этого мало.

Через Катерину Павловну Алексея призывают вернуться в Советский Союз – мол, об этом его настоятельно просит Сталин, которому Катерина Павловна верит как Богу. Не поеду, сказал Алексей. Угробят они меня. Не поеду. В свое время выперли, и правильно сделали, а теперь уже не вернусь. А с другой стороны, неудобно ему пользоваться гостеприимством фашистского диктатора, в чем его справедливо упрекают как эмигранты, так и большевики. После Берлина они отправились было в Мариенбад, но и в Чехословакии оставаться было никак невозможно, Масарик с Бенешем его ненавидели, а пражская русская эмиграция готова была разделаться с ним точно так же, как и берлинская, вот он и взял опять курс на Италию. Муссолини поинтересовался у советского полпреда, что пишет в последнее время Горький. Полпред сказал: мемуары пишет. Ну, раз человек пишет мемуары, он уже не опасен, сказал Муссолини и дал согласие.