Чингиз Айтматов - На солнечной стороне [Сборник рассказов советских и болгарских писателей]

— Он спасся? — с надеждой спросила подруга зализанного студента.

— Какой там! — усмехнулся Улесов. — Порубали топорами, порезали ножами, разве от наших уйдешь?

— И вам его не жалко? — спросила девушка, округлив глаза.

— Нешто не помните, какой сорок шестой год был? Засуха. У нас на что местность сырая, и то в земле все погорело. Картошка с горох уродилась. А уж о хлебе или там овсе говорить нечего. Лосем этим наши Выселки чуть не месяц кормились. А так, конечно, жалко, красивый был лось, отважный!.. — Улесов встал, включил радиолу и, обращаясь к своей партнерше, вежливо проговорил: — Разрешите?

Она поднялась с покорным видом, и Улесов понял, что своей грубоватой, но сильной выходкой он сполна расквитался за понесенное поражение. Но все же в тот самый вечер он решил поступить в вечернюю школу.

В школе у него не все пошло гладко. С математикой и физикой он справлялся отлично, в английском хромал равно со всеми, но вот с литературой и русским не заладилось. На худой конец, литературу, которую Улесов не любил и не понимал, можно было одолеть зубрежкой, но писал Улесов на редкость неграмотно, чуть не хуже всех в классе.

Ко всему еще русский и литературу преподавала молоденькая Анна Сергеевна, а перед ней разыгрывать олуха было особенно неприятно. Но на сегодня Улесов приготовил сюрприз, он блеснет совсем особым пониманием поэмы Пушкина «Евгений Онегин». Надо только, чтобы его спросили. А в этом Улесов почти не сомневался. Анна Сергеевна и так вызывала его чаще других, к тому же сегодня Улесову хотелось, чтобы его вызвали, а его желания обычно сбывались.

Так оно и случилось.

— Товарищ Улесов, — раздался голос Анны Сергеевны. — Образ Евгения Онегина.

С преувеличенным усилием Улесов выпростался из-за парты и стал во весь рост, слегка расправив плечи.

— Онегин, — начал он задумчиво, словно подыскивая слова, — человек пустой, ни на что не годный, так сказать, паразит общества…

— Ох, не надо!.. — совсем не учительским, а каким-то детским, просящим и обиженным голосом сказала Анна Сергеевна и знакомым всему классу движением поднесла обе руки к прядкам волос над ушами. Этим движением она словно поправляла аккуратно причесанные, нисколько не нуждавшиеся в тем волосы, на деле же то был невольный защитный жест, каким она отгораживалась от всего неприятного, болезненного, досадного. — Это же не ваше мнение, это Писарев. Надо знать, чем вызвана его оценка, а не рубить с плеча!

Улесов покраснел: в своей наивности он полагал, что эта книга неизвестна Анне Сергеевне. Писарева ему подсунул сосед по комнате, сотрудник заводской многотиражки. Улесов постарался накрепко запомнить все рассуждения Писарева. Он хотел сразить Анну Сергеевну в споре, который, без сомнения, должен был возникнуть, или, хотя бы, доказать, что его нелюбовь к стихам вообще, а Пушкина в частности, имеет под собой надежное основание.

Но Анна Сергеевна поймала его. С досадой думая о своей промашке, Улесов почти не слушал рассуждений Анны Сергеевны о взглядах Писарева на искусство. Вдруг он услышал свое имя.

— Я не поверю, товарищ Улесов, чтобы вы, такой способный человек, не могли понять и полюбить слово Пушкина, Тургенева, Горького. Вот потому-то вы так плохо пишете. Кто много читает, не может писать, ну, хотя бы так… — Анна Сергеевна щелкнула замком вытертого портфельчика и достала какой-то листок, испещренный броскими красными значками. Улесов даже издали узнал свой размашистый, неровный почерк. Это был последний диктант. Кто-то засмеялся, кто-то шумно вздохнул: «Вот это да!»

«А чего, собственно, она ко мне привязалась? — подумал Улесов. — Что я ей, мальчик-восьмиклассник, что ли? Смекнула бы лучше, кто она со своими Пушкинами и кто я!..»

Тут он заметил, что все еще стоит с неловкой, ущемленной между партой и скамейкой ногой. Сузив зрачки, он сказал нарочито громко:

— Могу я сесть?

Анна Сергеевна поднесла руки к прядкам волос над ушами.

— Пожалуйста… простите… — пробормотала она почти жалобно.

«Так-то лучше!» — подумал Улесов, не отводя цепкого, недоброго взгляда от учительницы. В ее глазах, слабой улыбке было что-то жалко-заискивающее.

«Милый, дорогой мой, — думала Анна Сергеевна, — я же говорю это только для тебя. Ты сам не понимаешь, как обкрадываешь, как беднишь свою жизнь. Такой красивый, сильный, одаренный человек — и совсем глухой к самому прекрасному, что есть на свете, — к слову…»

Урок продолжался. А когда прозвенел звонок и класс в едином порыве устремился к дверям — урок был последним, Улесов подошел к Анне Сергеевне и попросил извинения за свою резкость. Он был отходчив.