Даниэль Кельман - Слава

Бланкус замер в нерешительности. Неужели он только что опять вздохнул? Следуя внезапному порыву, он распростер руки; ему казалось, будто он ощущает дуновение морского бриза. Хотя он, разумеется, понимал, что это всего лишь дует из бесшумно работающего кондиционера.

Направляясь к столу, он двумя пальцами снял с рукава пушинку, стряхнул ее и проводил взглядом: крохотное семечко, заключенное в одном из шелковистых хлопьев, уплыло, еще разок мелькнуло, пронзенное лучом света, и растаяло в воздухе. Он опустился в офисное кресло: податливое, обтянутое кожей, точно подогнанное по его спине, изготовленное лучшим специалистом из Сан-Паулу. Бланкус на пару секунд прикрыл глаза, прижав кончики указательных пальцев к носу и в задумчивости обхватив большие пальцы слегка выставленными вперед губами; покачался на стуле. Затем открыл второй ящик сверху и, как уже не раз, достал из него приготовленный пистолет: глок, длина ствола 140 мм, патроны калибра 9х19 мм, еще ни разу не использованный – и тем не менее, он не просто обладал на него лицензией, но и правом на ношение в заряженном виде.

Мигелю Ауристусу Бланкусу нравилось оружие, пусть даже и в качестве игрушки – еще никогда в жизни он не причинил кому-либо зла. Стоя перед терпеливо глядящим на него диском мишени, он регулярно упражнялся в стрельбе на залитой солнцем лужайке возле своего дома в Парати – то из лука, то из облегченного спортивного пистолета. В книге «Если не дрожит рука, невозмутим и разум» он пояснял, что во время стрельбы необходимо ощущать себя с целью единым целым, а следовательно, не задумываться об успешности или неуспешности попытки, – и, как ни парадоксально, именно так, зависнув в состоянии безразличного напряжения, можно было попасть прямо в яблочко. То было не лучшее его произведение, и лишь годы спустя он с ужасом заметил, что практически полностью перефразирует в нем один очень известный труд о японском искусстве стрельбы из лука, попавший ему в руки когда-то в молодости. Но читателей это нисколько не смутило, а вскоре после выхода книги некий производитель спортивных луков даже поблагодарил его за то, что во всем мире на его товар увеличился спрос.

Он наклонился – стул скрипнул, в спине легонько стрельнуло – и вынул из ящика коробку с патронами. Сощурившись и слегка поджав губы, он неспешно зарядил пистолет: вставил обойму, клацнул затвором. Все это Бланкус так часто видел в кино, что, повторяя те же движения, невольно ощущал себя актером – по крайней мере, ему так казалось.

Солнце клонилось к закату. Огненно-красные лучи разбегались по воде, вершины гор сверкали холодным блеском; он мог разглядеть извивающиеся между хижинами фавел землистые дороги. Мигель Ауристус Бланкус поднялся, взял в руки четыре письма, которые отобрала для него сегодня секретарша (каждый день к нему поступали бесчисленные просьбы о помощи или хотя бы о совете, сопровождаемые слезными историями о сложной судьбе, предложениями руки и сердца, молитвами, рукописями, речь в которых шла то о поиске смысла жизни, то о неопознанных летающих объектах, и приглашениями выступить с докладом из десятков городов – директора библиотек, владельцы книжных магазинов и руководители центров медитации, разумеется, были в курсе, что он человек крайне занятой и не располагает свободным временем, но все же не желали расставаться с надеждой, что для них он сделает исключение), и вытащил первое послание из уже надрезанного конверта.

Бумагу верже ручной работы венчала шапка с эмблемой Организации Объединенных Наций. Ниже следовал вопрос, не согласится ли Бланкус в случае положительного решения жюри принять награду за установление диалога между нациями, и если да, то сможет ли он произнести речь перед Генеральной Ассамблеей. Писатель усмехнулся. Второе письмо прислал его биограф Камье из Лиона. В нем он учтиво, убористым почерком просил его о еще одной встрече, во время которой желал бы побеседовать о времени, проведенном Бланкусом в японском монастыре тридцать лет тому назад, о том, как тот постигал коаны и мудрость Востока, и кроме того, разумеется, о его первом, втором и в особенности третьем браке, ныне также оставшемся в прошлом. Вне всякого сомнения, уверял его Камье, он может быть уверен в том, что его аккредитованный биограф проявит тактичность и никакие сведения не пойдут в печать без его одобрения. Мигель Ауристус Бланкус покачал головой. Камье он не верил, но что ему оставалось делать? Только согласиться.