Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

В конце концов он взял-таки ноты и обещал заглянуть в них. Часа два он порепетировал дома, дело оказалось не особенно сложным, так как речь шла преимущественно о старых песенках или популярных шлягерах, текст которых был с большим или меньшим остроумием несколько переиначен, а в семь часов вечера ему, как это и было условлено, позвонили студенты. Он согласился прийти на репетицию. В качестве вознаграждения за участие в представлении он потребовал лишь темные очки, причем — желательно — побольше. Он, дескать, боится не того, что его узнают студенты или коллеги, а того, что зрителей может смутить краска на его лице.

Первая, и последняя, репетиция студенческого кабаре была, по выражению Даллова, «апофеозом дилетантства». Каждый из исполнителей, пропев свою песенку, многословно извинялся, а мрачный Даллов молча выслушивал оправдания. Договорились, что он будет играть погромче, чтобы студенты чувствовали себя уверенней.

— Жаль, что на премьере я не барабанил по клавишам изо всех сил, — сказал Даллов отцу, — тогда, может, никто бы не разобрал слов.

Программа была принята теплыми аплодисментами. Но, пожалуй, самое большое удовольствие получили сами студенты-исполнители, особенно после выступления, когда часа четыре кряду обмывали премьеру, вспоминая все оговорки и накладки.

Спать Даллову довелось той ночью недолго, около восьми часов утра его подняли звонком в дверь двое в форме, они предъявили ему ордер на арест и забрали Даллова в следственную тюрьму.

— Первые два дня, отец, я сидел в камере и все ломал себе голову: за что? Я был уверен, что произошла ошибка, — взволнованно сказал Даллов.

Из камеры, где он просидел одиннадцать недель, были видны тюремный двор, каменная стена и задние окна его факультета, размещавшегося на третьем этаже здания, которое вскоре после войны было арендовано университетом у окружного суда. Он часто глядел на окно своего кабинета; в других окнах появлялись фигуры коллег и студентов, но расстояние было довольно большим, поэтому он каждый раз сомневался, не мерещатся ли они. А кроме того, он никогда не видел институтских окон со стороны следственной тюрьмы, поэтому вообще не был уверен, что это те самые окна.

В обвинении говорилось о дискредитации руководителей государства. Смысл обвинения ему разъяснил назначенный судом защитник. От него же Даллов получил и текст песенки, на котором основывалось обвинение и который сам Даллов впервые прочитал только в камере, так как на репетиции и на премьере ему было попросту не до того. Это оказались слова танго двадцатых годов, кое-что в них было переиначено (причем, по мнению Даллова, без особенного остроумия и тем более соли) с намеком на нынешнего престарелого государственного лидера.

— Скверный текст, — сказал Даллов, прочитав его.

Защитник кивнул и обрадованно проговорил:

— Вот и повторите это на суде.

— Не смешно, — продолжал Даллов. — Не остроумно и беззубо.

Господин Кивер, защитник, недоуменно взглянул на него. Потом он снова кивнул и удрученно сказал:

— Полагаю, будет лучше, если вы не станете излагать судье вашу оценку этого текста. Давайте ограничимся тем, что на все вопросы в ходе процесса вы будете отвечать только «да» или «нет».

Даллов согласился. Однако его удивило то, что это была единственная фраза, которой защитник объяснил ему тактику поведения на суде. Когда же через восемь минут своего единственного визита в камеру следственной тюрьмы защитник собрался уходить, обеспокоенный Даллов поинтересовался — неужели это все?

Кивер, полный мужчина пятидесяти лет, уже стоя с пальто, перекинутым через левую руку, на пороге открытой двери, вновь повернулся к Даллову, привычным жестом широко развел руки, отчего черный портфель в правой руке взлетел высоко вверх, и сказал:

— Если у вас есть вопросы, пожалуйста — задавайте. Мое время принадлежит вам, располагайте мной. Только не забудьте, что я защищаю всю вашу группу, а кроме того, меня ждут и другие подзащитные.

Даллов смутился. У него, собственно, не было конкретных вопросов к адвокату, поэтому он принялся оправдываться.

— Извините, но мне, так сказать, не хватает опыта. Я ведь первый раз в тюрьме.

Кивер понимающе склонил голову.

— Не волнуйтесь, — сказал он и благодарно кивнул полицейскому, подошедшему, чтобы закрыть камеру. — Ваши дела не так уж и плохи.

Даллов посмотрел на отца и повторил:

— «Ваши дела не так уж и плохи». Это его слова. Боже мой, отец, какой же мне должен был грозить срок, чтобы дела показались ему плохими?