Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Итак, внешняя сторона дела не вызывает сомнений — исчерпывающий перечень фактов составить можно. Я ставлю под вопрос саму затею. До чего убийственно смехотворным окажется итог всех усилий, если он сведется лишь к умозаключению о существовании нескольких истин, отчасти противоречащих друг другу. Куда мучительней для меня мысль, что если даже удастся доискаться до настоящей правды, сложить из различных, но достоверных сведений полную и ясную картину, то у нее уже не окажется своего адресата. Все давно прошло.

Сейчас мне семьдесят три года. Если бы мне пришлось резюмировать для потомков, которым это совершенно не интересно, весь мой жизненный опыт в одной фразе, я бы сказал им: истории не существует. История — это метафизическая выдумка, которая помогает нам смириться с тем, что мы смертны, это красивая вуаль на лике смерти. Истории не существует, ибо, сколько бы кубиков прошлого нам ни удалось отыскать, составляем мы их по своему произволу, наше дыхание одушевляет битые черепки и почерневшие фотографии, но из-за скудомыслия и слабоумия истолковываем мы их превратно. Человек создал себе богов, чтобы ужиться с невыносимостью сознания того, что он смертен. И он создал фикцию истории, чтобы придать видимость смысла трате времени, без этого не только непонятной, но и непереносимой. История позади, а бог впереди — вот тот корсет, благодаря которому мы стали прямоходящими. Мне кажется, предсмертный хрип оттого и раздается, что в последний момент человеку приоткрывается истинная суть. Мертвым корсет не нужен.

Но я вовсе не отказываюсь вспоминать. А эти замечания предпосылаются моим воспоминаниям лишь потому, что я не доверяю им, как и любым другим воспоминаниям.

И прежде всего я не доверяю ушам, которые внемлют мне. Ведь все останется непонятым, а стремление придать моим воспоминаниям ясный смысл лишь заставит слушателя оживить мою историю собственной жизнью. Вместо того, чтобы смириться с непостижимым, принять его как таковое, никто так ничего и не уразумеет.

А еще я хочу заметить, что эти раздумья начали волновать меня только сейчас. Тогда я был слишком занят, все мои мысли уходили лишь на поиск быстрых и точных решений. Я не сожалею об этом, так было необходимо. Кроме того, уверен — тогда я и не был способен что-либо по-настоящему осмыслить. По-моему, нужно дожить не меньше чем до шестидесяти лет, да еще не мучиться к старости, чтобы додумать до конца хотя бы одну стоящую мысль.

Остается добавить, что эти вечно снующие туда-сюда старики, с которыми я живу в одном приюте, недолюбливают меня. Я слыву чудаком, если не сумасшедшим. Заявляю это для того, чтобы каждый с еще большим недоверием отнесся к моему дальнейшему рассказу. Я отнюдь не настаиваю на достоверности моих воспоминаний. В конце концов, вспоминаю я, пожалуй, лишь затем, чтобы хоть отчасти постичь то, что мы не без самомнения именуем своей «судьбой».

Итак, цыгане прибыли к нам 23 мая, в четверг. А 1 сентября, в воскресенье, мне сообщили, что в лесу обнаружен Хорн. Его нашли дети. Полиция оставила там пост и доложила районному начальству. Поначалу не исключалось, что Хорна убили. Но эта версия была для следствия чистейшей формальностью, ибо ничем не подтверждалась. Насколько я помню, в городе никто не сомневался в том, как именно ушел из жизни Хорн.

Совершенно нелепа позднейшая увязка двух независимых событий — смерти Хорна и ухода цыган из города. Стало какой-то дурацкой привычкой, говоря об одном, непременно вспоминать и другое. Повторяю, между обоими событиями не существовало ни малейшей связи. Это было последнее лето, проведенное цыганами в нашем городе. Видимо, чрезвычайное облегчение от их окончательного ухода и сильное потрясение из-за скандальной смерти Хорна, человека для многих странного, каким-то образом сцепились в сознании людей, хотя между двумя этими фактами не было решительно ничего общего. Хорн умер, потому что ему была предназначена такая смерть, а цыгане ушли так, как они уходили из города каждой осенью.

Когда в мае сообщили о прибытии цыган, я — как это делал в прежние годы сам и как это делали все мои предшественники — отправился к ним на Отбельный луг потребовать, чтобы они ушли оттуда. Я просил их разбить табор за городом, на Пойменном лугу.

Отбельный луг считался городской территорией и подлежал юрисдикции горсовета. Особым решением горсовета там запрещалось ставить палатки или фургоны. Это решение было принято десять лет назад. В том году цыгане впервые за долгий период вновь появились в Гульденберге и расположились на Отбельном лугу. Короче, я в очередной раз пошел известить цыган о запрете, хотя заранее знал, что иду напрасно — цыгане и этим летом останутся жить посреди нашего города. Я отправился туда сам, хотя мог послать курьера. Я был убежден в тщетности своего похода, но хотел, чтобы меня не в чем было упрекнуть.