Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

О цыганах я услышал от дочери.

Подремав после обеда, я пошел в библиотеку. Уже несколько лет я провожу там часа два в это время дня, листая книги. Читать мне не хватает терпения. Надоело следить за вымышленными судьбами, внимать книжным диалогам, натужным и вымученным словесам, которыми изъясняется поддельная жизнь.

Я ухожу в библиотеку, чтобы побыть одному. Чтобы отдаться бесцельному течению мыслей, выкурить сигарету, не слышать человеческих голосов: словоизлияний супруги, жеманничанья дочери, которая обещает перещеголять свою мать ханжеством и притворством, застенчивого говорка Кристины и наглых, требовательных голосов моих пациентов. Только библиотечное уединение спасает меня от этой докуки и дает возможность понаблюдать за причудливым роением собственных мыслей. Библиотечные посиделки я завел четыре года тому назад и буду верен этой привычке до конца моих дней. А уж когда настанет срок для тихой и незаметной остановки сердца, от которой я положил себе умереть, если только прежде хандра не доведет меня до слабоумия, то пусть это произойдет именно здесь, в часы после дневного сна, прежде чем Кристина позовет к чаю и мне придется выйти на съедение к жене и дочери. Пускай то, что суждено, случится тут, в тиши моей библиотеки.

В тот день я молча сел за чайный столик. Мы глядели, как Кристина разливает чай и раскладывает пирожные. Лишь когда она тоже уселась, жена заговорила о прибывших в город цыганах. Иоганна, моя дочь, рассказала, как была с одноклассницами на Отбельном лугу и что там видела.

Прибытие цыган было ежегодным даровым спектаклем. Каким бы потрясением ни становилось для нашего городка с его дряхлой добропорядочностью и незыблемым, тщательно оберегаемым покоем появление смуглого цыганского племени, пестрых лохмотьев, седых кудрей и смоляных косм, однако он и на следующий раз не мог не поддаться вновь тому озлоблению и очарованию, которые внушали городу эта голь перекатная, эта немыслимо далекая и чуждая жизнь, эта непонятная гортанная речь.

Уверен, в тот час о цыганах судачил весь город. Да и о чем еще говорить? Ведь в конце мая Хорн был еще жив.

— Бургомистр казался очень растерянным, — сказала дочь. — Наверное, он цыганок испугался.

Она взяла еще одно пирожное, съела его, потом до неприятного медленно и тщательно облизала пальцы.

— Ерунда! — буркнул я, нарушив молчание за столом. — Страх ему неведом. Я его обследовал, знаю. Он не способен даже на это чувство.

Дочь хихикнула. Я почувствовал себя жалким и презренным от одной мысли о том, что столько дней бездарно растратил с ней и с женой и так же глупо, бессмысленно растрачу в будущем.

После уроков мы с Паулем пошли на Отбельный луг. Хотелось посмотреть на цыган. Мне рассказал про них Пауль. Он увидел табор еще утром, по дороге в школу.

На Отбельном лугу уже собрались ребята, человек двадцать. Они молча разглядывали табор, фургоны, лошадей. День был жаркий. Цыганки сидели перед фургонами и стирали юбки, большие прямоугольные куски материи; постиранные юбки сохли на траве, словно вылинявшие флаги. Мужчины показывались редко. Иногда один из них подходил к двери и грубым выкриком подзывал женщину. Тогда она шла в фургон, но скоро возвращалась.

Вожака мы увидели лишь тогда, когда пришел бургомистр, чтобы прогнать цыган с Отбельного луга. Вожак был ужасно толстым. Он не мог даже завязать шнурки на ботинках. Из фургона он вылезал редко. В прошлые годы вожак ни разу не выходил в город. Покупки делали только женщины. Вечерами он иногда посиживал у фургона, курил. Тут-то мы и разглядывали вожака, его голое пузо, выпиравшее из перетянутых красным кушаком шаровар. И каждый год, приехав в наш город, вожак обязательно навещал господина Голя, старого художника, который работал в замке. Почему именно Голя, никому не известно. Отец лишь ворчал: мол, свояк свояка видит издалека.

Пауль подговорил меня, чтобы мы попросили у цыган какую-нибудь работу. В прошлом году он уже выполнял для вожака кое-какие поручения. За это Пауля кормили, а на прощание цыгане дали ему четыре большие иностранные монеты. Турецкие, говорил Пауль. Он считал монеты очень ценными и думал, что цыгане их где-то украли. Пауль показал свои монеты только мне одному и строго-настрого запретил болтать. Даже заставил поклясться.

Поглядывая на фургоны, мы ждали, когда в дверях одного из них покажется толстое пузо вожака. Хотелось улучить момент, чтобы подрядиться на работу. Но пока мы видели только женщин. Молодые цыганки что-то горланили как оглашенные и все время будто пританцовывали, зато старухи с темными морщинистыми лицами сердито молчали, зыркая на нас своими ведьмовскими глазами.