Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Вы фрау Фишлингер? — спросил он и прибавил, что зовут его Хорн, он хочет снять комнату, а прислала его ко мне секретарша бургомистра. Тут он замолчал и поглядел на меня спокойно и как-то безразлично.

Я удивилась. Никогда мне и в голову не приходило сдавать комнату. Даже после того, как уехал муж.

— Мы ведь с сыном живем, — сказала я. — Ему десять лет. Поздний ребенок.

— Я вам не помешаю, — проговорил он. — Мне нужна только койка и лампа поярче, а утром немного кипятка.

Раздумывая, я глядела на него.

— Глаза у меня болят, — как бы оправдываясь, добавил он.

Он и теперь не старался понравиться или как-нибудь расположить к себе.

— Вы меня не так поняли, — сказала я. — Нам-то вы не помешаете. Как бы наоборот не вышло. Сын у меня плохо воспитан. Некому было им заняться. У меня работы много.

— Ничего, я непритязателен, — сказал он.

Вроде я еще и согласия не дала, но почему-то мы оба посчитали дело уже решенным. В обеденный перерыв я отвела его на квартиру, показала комнату, вручила ключи. Вечером я поставила ему койку, а проигрыватель и швейную машинку забрала к себе. Горку я оставила у него. Кофейный сервиз и рюмки нужны мне от силы раз в году, а теперь, когда гостиная сдана, они еще реже понадобятся.

Господин Хорн рассказал, что горсовет обещал ему квартиру. Он будет работать в музее при замке и надеется прожить у меня не дольше года. Но прошел год, квартиры ему не дали; он так и остался жить у меня вплоть до своей внезапной смерти.

Он был тихим жильцом. Иногда я подолгу прислушивалась, чтобы расслышать хоть какие-нибудь звуки — шаги в коридоре, скрип старого кожаного кресла в комнате или бульканье воды в ванной. Хотелось почувствовать, что дома есть мужчина. Но он казался бесшумным. А в ванной после него не оставалось даже брызг. Я готовила ему завтрак, но он никогда не садился есть с нами на кухне. Он ничем не хотел обременять нас, всегда был очень сдержан, скромен. Если бы он не был таким застенчивым и деликатным, а был бы, наоборот, наглым и грубым, то все равно не сумел бы чуждаться меня больше, чем чуждался. Даже те полгода, когда мне могло бы почудиться, что я кое-что для него значу, он был от меня далеко-далеко.

Я сдала ему комнату в надежде, что при нем Пауль начнет относиться ко мне повежливее. Может, ему бы удалось найти к Паулю какой-то подход, которого я не находила. А кроме того, я слишком засиделась одна и хотелось, чтобы в доме наконец появился мужчина. Неважно, что видела я его редко и ел он отдельно, никогда не снисходил до того, чтобы выпить со мной чашку чая или поговорить. Мне ведь и нужно-то было всего ничего — чтобы утром поздоровался, а порой улыбнулся, встретившись в коридоре. Но уже через неделю я поняла, что этот человек суше деревяшки.

Так он и остался чужаком, случайно забредшим в мой магазинчик; он был ко мне безучастен, сторонился меня и лишь равнодушно принимал то, что ему как жильцу причиталось. Он прожил у меня больше четырех лет. Между нами не было сказано ни одного худого, ни одного громкого слова. Но я всегда проклинала тот день, когда отдала ему ключи от моей квартиры. Выставить на улицу я его не могла, он не давал никакого повода. Он всегда был вежлив, предупредителен; не могла же я жаловаться на то, что он не любезничал со мной. Он и к себе-то был не особо снисходителен. Я пустила его ради Пауля, но сын отчуждался от меня все больше, однако господин Хорн не желал ничем помочь. А требовать от него помощи я не имела права.

— Я непритязателен, — сказал он, когда, получив ключи, распаковал чемодан и без возражений принял все, что оставалось в его комнате, — стол, картины, тяжелое кожаное кресло. За последующие годы почти ничего не изменилось. Прошла всего неделя, а я уже поняла: этими словами он предупреждал меня, чтобы я ни на что не претендовала.

Бессмысленно и унизительно через столько лет возвращаться к Хорну. Это поистине кощунство. Я просто не могу подобрать иного слова, как бы архаично оно ни звучало.

Ничуть не сомневаюсь в возможности восстановить события того года. Восстановить все, вплоть до мельчайших деталей и никчемных подробностей, которые сохранились в никому не нужных, пожелтевших и запылившихся архивных делах, но ведь все это лишит нас сна, разбередит нашу память.

Лично я могу восстановить в памяти каждую минуту. Говорю это не затем, чтобы похвалиться отличной памятью. Она не ахти какой желанный дар природы. Две вещи взаимоисключаемы: здоровый сон и хорошая память. Да и проку от нее немного. В конце концов, чем более редок дар, тем меньше для него находится применений. Что толку чуять, как говорится в присловье, рост травы или ощущать вращение земли? Только растревожишь всех, а в первую очередь самого себя. Лучше помалкивать. А это старые, болтливые маразматики, с которыми мне приходится жить, все равно меня не поймут.