Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Тогда я еще не знал, полезна ли для моей карьеры должность бургомистра захолустного городка. Я не знал, что он станет для меня тупиком, концом моей лесенки. Место бургомистра казалось мне просто очередной ступенькой, и я хотел подняться на нее так же уверенно и безошибочно, как это бывало со всеми прежними ступеньками. Я догадывался — они захотят втянуть меня в свою игру, но не сомневался, что выиграю ее.

В две минуты девятого я шагнул в зал заседаний — старинный, с деревянной обшивкой на стенах, которым не меньше трех веков, — обошел сидящих за столом, чтобы с каждым поздороваться за руку, и опустился в неуклюжее и неудобное бургомистерское кресло. Положил перед собой папку, полистал бумаги. Решив наконец, что мой час настал, я откинулся назад, закрыл глаза, помассировал виски. Я знал — все от меня ждут речи или хотя бы нескольких авторитетных, величественных слов о моих обязанностях и о том, как я собираюсь их исполнять.

Разочаровывать их не хотелось. Я положил руки на край стола, встал, по очереди оглядел каждого и сказал тихим, почти просительным голосом:

— Надеюсь, на заседаниях ни сегодня, ни впредь курить не будут.

Затем я попросил Бахофена, который сидел рядом, выступить по первому пункту повестки дня. Бахофен тоже хорошо подготовился. Уверенный в себе, он говорил зычно, раскованно, не забывая при случае о пояснениях, чтобы ввести меня, новичка, в курс дела. Захлопнув свою папку, он выжидающе посмотрел на меня, надеясь на одобрительный кивок. Бессознательно Бахофен уже признал меня своим начальником.

Я улыбнулся ему.

— Очень хорошо. Пожалуй, у меня есть еще одна просьба. Вы не хуже меня знаете, почему снят Шнеебергер. Вы не сумели предотвратить его ошибок, но я вас не упрекаю за это. Однако, по-моему, не стоит и украшать Шнеебергера нимбом великомученика. Словом, мне бы хотелось, чтобы эту фамилию здесь упоминали лишь по необходимости и без того, чтобы выразить вдогонку запоздалое сочувствие. Что же касается заседаний горсовета, то впредь они будут начинаться как обычно, то есть в девять часов. Сегодня я назначил его на час раньше, так как в полдень встречаю с поезда жену. Есть еще желающие выступить по докладу товарища Бахофена?

Было всего двадцать минут девятого, а я уже видел, что добился своего. Я чувствовал удовлетворение и усталость, будто позади долгий, удачный день. Я знал — усилия, потраченные на эту комедию, с лихвой окупятся в последующие годы. И не ошибся.

Вокзал находился за городской чертой. Это было огромное сооружение из желтого клинкерного кирпича, замечательный монумент эпохи грюндерства — тяжелые двери, высокие залы, впечатляющая подделка под хрустальную люстру, многочисленные эмалевые таблички, которые призывали соблюдать чистоту и не плевать в залах и на перронах. Три из четырех касс были закрыты, и пыль свидетельствовала о том, что закрыты они много лет. В здании вокзала хватило бы места для всего населения Гульденберга, во всяком случае, вокзал был куда просторнее церкви. Несколько десятилетий назад его воздвигли как гигантский памятник большим надеждам, надеждам на процветание, ибо будущее курорта представлялось безоблачным. Однако экономический крах и войны перечеркнули красным карандашом и руинами все оптимистические планы, а вокзал продолжает стоять — целехонький и уже никому не нужный памятник неисполненных и поблекших мечтаний.

Когда Ирена вышла из вагона на перрон и мы поздоровались, она огляделась по сторонам, посмотрела на кассовый зал и далекие дома того городка, в котором ей выпало жить в следующие годы. Она улыбнулась, но на глазах у нее появились слезы. Я поцеловал ее волосы и шепнул:

— Обещаю!

Ирена взглянула на меня недоуменно, потом опять заулыбалась. Она поняла, что это ответ на ее просьбу, которую я услышал от нее несколько дней назад по телефону, — не похоронить ее здесь.

Я взял чемоданы, и мы двинулись в город. Шли мы молча. Я заметил, как Ирена широко открытыми глазами внимательно оглядывалась вокруг, будто хотела навсегда запечатлеть этот новый для нее мир. В душе я поклялся выполнить свое обещание. Я не мог допустить, чтобы эта женщина, с которой я прожил уже семнадцать лет и которая до сих пор оставалась для меня по-прежнему желанной, растратила остаток жизни на захолустье, вдали от ее родного, любимого города.

Но пятнадцать лет спустя мы все еще торчали здесь же, а потом Ирену пришлось отвезти обратно в Лейпциг. Три месяца пролежала она там в окружной больнице, пока в конце концов не умерла тяжелой, мучительной смертью. Рак ее иссушил. Ее мертвое тело было легче, чем у шестилетнего ребенка. Я сдержал свое обещание, хотя совсем не так, как ждал и надеялся. Ирена умерла и была похоронена в родном городе. За все годы оставшейся жизни я не сумел примириться с этой утратой. Не было у меня стольких грехов на белом свете, сколько я искупил годами после смерти Ирены, бесконечным временем моего одиночества. Если существует что-то вроде бога, перед которым я, скончавшись, предстану, чтобы ответить за мои дела, мысли и слова, то мне уже сейчас интересно, чем он оправдается передо мной. Но, может быть, моя смерть сделает меня смиренней, и, представ перед господним троном и ликом, я отрекусь от бога, чтобы ему не пришлось выдумывать оправдания за то, что он мне причинил.