Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Потом отец завел себе подружку, но эта попытка вырваться из рутины оказалась последней по счету. Поскольку он не мог не фотографировать все, что его интересовало и привлекало, он снимал и ее. Снимал такой, какой любил ее видеть, такой, какой она пробуждала в нем, уже немолодом человеке, иллюзию второй юности. И, разумеется, мама нашла эти фотографии, точно так же, как я обнаружил их, завернутые в красную шелковую бумагу, в ящике письменного стола.

После этого он окончательно превратился в ТРАГИКОМИЧЕСКУЮ ФИГУРУ, состарившись еще в том возрасте, когда мужчина обычно еще хоть куда. Опустился внешне, ушел в себя, усыплял себя алкоголем. Часами разъезжал на «фольксвагене», на который наконец сумел накопить, без всякой цели и, как однажды признался мне, просто чтобы двигаться. Ездил он неизменно в подпитии, не особенно глядя налево и направо, по городу и проселочным дорогам, в никуда, и, к ужасу других водителей, все время норовя вылезти на разделительную полосу.

Разумеется, соседи перешептывались у него за спиной, разумеется, его зло высмеивали, но он ничего не замечал. Или не хотел замечать, пытался переиграть насмешников, рассказывал одни и те же избитые анекдоты. После того как однажды, придя домой пьяным, он, то ли не утерпев, то ли впав в беспамятство, помочился в цветочный горшок, стоявший в мезонине, консьержка потребовала у меня объяснений.

Тогда я дорого отдал бы за то, чтобы не быть его сыном, но отрицать его бесчинства перед консьержкой было невозможно.

Я вернулся на Кайнергассе, 11, сфотографировал двор, который помнил куда более широким, чем он был на самом деле, и залитым водой, потому что у нас однажды прорвало трубы, сфотографировал перекладину для выбивания ковров, сфотографировал дверь, ведущую в подвал. Снял я и темный угол в конце коридора, при свете вспышки увидел в левом нижнем углу кадра тоненькую струйку и сделал еще один снимок. Поднимаясь по ступенькам, я внезапно вспомнил, как в детстве некоторое время ходил вверх и вниз по лестнице, как хромой, ставя на ступеньку сначала левую ногу, а потом уже подтаскивая правую. И вот я опять стоял перед дверью нашей бывшей квартиры, подняв камеру.

На сей раз, когда дверь приотворилась, я не стал убегать. Из-за двери показалось лицо женщины; мне почему-то почудилось, что я где-то ее уже видел, хотя и не узнал ее, так как в этот момент меня ослепил свет, отразившийся в окне, которое кто-то открыл в доме напротив. Она молчала, поэтому я тоже не проронил ни слова, просто стоял и щурился от резкого света. Но как только окно в доме напротив закрылось и солнце отразилось в другом уголке стекла, лицо в дверном проеме тоже исчезло, и дверь захлопнулась.

Потом я еще сфотографировал дверь в подъезд, и эркер, и вдруг вспомнил с внезапно охватившим меня ужасом, что с его карниза, поврежденного попаданием снаряда, когда-то сорвалась наша черная кошка Мурли. Едва услышав, как скрежещут по жести когти, я за бесконечно долгие доли секунды осознал: кошка падает. И мне ясно представилось, что это падаю я: ведь, сколько я себя помню, я всегда воображал себя черной кошкой, особенно этой, любимой. Но вопреки всему я надеялся, что она выживет, так как взрослые часто говорили: «У кошки девять жизней» и «Кошка всегда падает на лапы».

Следующей я сфотографировал, сам не знаю зачем, кондитерскую на углу. Позже меня осенило: точно, я же однажды в детстве пробежал голышом от подъезда до этой кондитерской и обратно. Фриди, дочка консьержа, стала меня поддразнивать: «Вот Фрицхен не боится, а ты боишься!» Что же мне оставалось, чтобы не опозориться в глазах соперника? — я снял плавки (день был летний, жаркий) и бросился бежать. Благополучно промчался до кондитерской, повернул и кинулся обратно. Но когда я почти добежал и Фриди уже одобрительно мне улыбалась, я увидел старуху. Она сидела на раскладном табурете у соседнего дома, вязала, грелась на солнце, а заметив мой болтающийся член, истерически завизжала. Я с разбегу влетел в подъезд и кинулся вверх по лестнице, оставив плавки в углу, там, где их снял.

Детей турецких гастарбайтеров сегодня было не видно, но в ушах у меня до сих пор раздавался ритм считалки, которая в прошлый раз и заставила меня обратить на них внимание. Удостоверившись, что ближайший прохожий еще далеко, я снял гладкое место у балерины между ногами, вплотную поднеся камеру. Перед балериной был маленький овальный скверик, разбитый вокруг небольшой клумбы; тут отец научил меня кататься на велосипеде. Он бежал за взятым напрокат велосипедом, придерживая меня за седло, и в конце концов незаметно отпустил, а я продолжал как ни в чем не бывало крутить педали.