Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

На следующее утро я вышел из дому очень рано. Был ясный, безоблачный, холодный день, на кустах форзиции во дворе лежал иней, но ярко светило солнце. В аптеке я купил черно-белую пленку на тридцать шесть кадров и попросил продавщицу вставить ее в фотоаппарат. Хотя пальцы у меня мерзли, мне не хотелось брать такси; я сунул руки в карманы и пошел пешком.

По пути на Хоймюльгассе мне вспомнилось, как мы с отцом заходили к господину Кацу. Если память мне не изменяет, он работал в редакции Австрийского экономического издательства на Штроццигассе, и в ящике письменного стола у него всегда было припасено для меня что-нибудь вкусненькое. Однако, когда мы с папой приносили сделанные для них фотографии, господин Кац одаривал не только меня и не только сластями. Он охотно угощал отца коньяком, а нас обоих — еврейскими анекдотами.

Лицо у господина Каца было испещрено бесчисленными морщинами. С безмятежным видом, словно тая до поры до времени свой смех под сетью этих морщин, он дожидался, когда слушатели уловят соль шутки и рассмеются. И лишь после этого господин Кац позволял себе присоединиться к ним, но в его смехе, несмотря на всю показную веселость, слышались меланхолические нотки. Чем чаще мы приходили на Штроццигассе, тем труднее было отличить смех отца от смеха господина Каца, — по крайней мере, так кажется мне теперь, спустя много лет.

Вскоре отец вовсю пересказывал анекдоты, услышанные от господина Каца. Насколько я могу судить, отец довольно точно воспроизводил его интонации. И даже на лице отца, хоть он и был тогда гораздо моложе, образовывались морщинки, точь-в-точь как у Каца. По справедливому замечанию бабушки, отец без сомнения обладал актерскими способностями и уж действительно умел виртуозно подражать кому угодно. Однако в еврейских анекдотах, в их языке, в их одновременно печальном и саркастическом юморе он обрел неожиданно полное отражение своей внутренней сущности, органичную составляющую его «я», издавна бывшую частью его натуры, хотя и пытался всячески ее подавлять и отрицать.

Разумеется, всего этого я тогда не ПОНИМАЛ. Но даже не понимая, я ВОСПРИНИМАЛ смысл происходящего. Анекдоты по большей части оставались мне непонятны. И все-таки я пытался подражать отцу, тоже рассказывая вслед за ним всякие еврейские шутки.

Увлекаясь, отец обрушивал на слушателей настоящий водопад таких анекдотов, словно где-то внутри у него прорвало плотину, много лет сдерживавшую мощный поток. При этом он веселил друзей и близких еще и шутками, которые, насколько мне было известно, НЕ входили в репертуар господина Каца. Но я помню, что в нашем кругу любителей подобных анекдотов не нашлось. Мама слушала их в лучшем случае с кривой усмешкой, а бабушка и дедушка с маминой стороны, которым папа с мамой, отправляясь в репортерские поездки по стране, иногда сдавали меня на хранение, стоило мне начать анекдот об Абраме и Мойше, смотрели на меня столь же растерянно, как и мои одноклассники. Только у бабушки со стороны отца, когда ее сын принимался травить ЕВРЕЙСКИЕ анекдоты, случался, бывало, приступ неудержимого, чуть ли не до икоты, хохота; но потом и она, словно спохватившись, поспешно прикрывала рот ладонью.

Я вошел в подъезд дома двенадцать по Хоймюльгассе, присоединил вспышку и сфотографировал лестничную клетку. Стеклянный реликварий в мезонине сиял в лучах солнца, и мне, на миг ослепленному этим светом, почудилось, будто изображение Матери Божией в нем — не то, что было во времена моего раннего детства. Дева Мария запомнилось мне более юной, младенец Иисус — более обнаженным, и потому я, несколько сбитый с толку этой переменой, поднялся по ступенькам к бабушкиной двери. Бурые следы между третьим и четвертым этажом показались мне пятнами крови, и я на какое-то мгновение опустился на колени, чтобы получше их разглядеть.

Потом я постучался в бабушкину дверь, вошел, предварительно поцеловав ее в макушку, и сфотографировал все четыре стены комнаты.

— Что это ты, — удивилась бабушка, — совсем рехнулся? Действительно, в нашей семейке все немного не в себе.

— Я играю в Шерлока Холмса, — отвечал я, — ну что в этом такого страшного? Кстати, где стояла моя детская кроватка?

— Значит, в Шерлока Холмс играешь? — повторила бабушка. — Боже ж ты мой, тебе же за тридцать, неужели нет других забот?

— Я никак не могу найти одну фотографию, — пояснил я, когда она поставила передо мной чашку чая и тарелку печенья со своеобразным, немного затхлым запахом, этим печеньем она неизменно угощала гостей. — Мне кажется, я ее когда-то видел у тебя. Разреши покопаться в твоей шкатулке с фотографиями?