Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Из-за чего все это произошло, я забыл. Только помнил, что тогда мне действительно ХОТЕЛОСЬ его ударить. Я был уже на целую голову выше и сильнее его. Но я все-таки не смог.

Хотя на пленке, в последние дни заменившей мне бумагу, еще оставались кадры, я перемотал ее, вынул из фотоаппарата и, используя это как предлог, отправился к отцу.

— Слушай, я тут сделал пару снимков, — сказал я, никак не объясняя свое недавний поспешный уход, — ты не мог бы мне их проявить?

— Давно ли ты, — удивленно спросил он, наливая проявитель в старую фаянсовую ванночку, которой пользовался с незапамятных времен, — снова стал фотографировать? Мне казалось, тебя это больше не интересует.

Я наблюдал за его движениями, которые видел тысячу раз до этого, с напряженным вниманием, поразившим меня самого. Вот он берет в руки кассету, выключает свет и заправляет хвостик пленки в катушку фотобачка. С таким же напряженным, даже обостренным вниманием я отмечал звуки, сопровождавшие все его действия. Разумеется, я много-много раз слышал их в детстве, — но теперь они эхом отдавались у меня в мозгу.

Тогда я наслаждался тем, как мой отец, фокусник, превращает черные, неузнаваемые лица в белые, легко узнаваемые. Из НЕГАТИВОВ он делает позитивы, абракадабра. С другой стороны, работа в лаборатории, при всем ее очаровании, чем-то пугала маленького Петера. Нельзя было не признать, что работа отца, который, как он иногда говорил с гордостью, создавал СВЕТОВЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ, таила в себе что-то темное.

Отец снова включил свет, повернул головку катушки в фотобачке и засек по секундомеру время проявления.

— А что ты снимал? — спросил он.

— Да разное, по большей части пейзажи своего детства. Вот хочется сделать альбом фотографий. Одних фотографий, понимаешь, без всяких текстов, чтобы там не было ни слова.

— Ага, — недовольно проворчал отец, мол, «всяк сверчок знай свой шесток»!

Проявив и зафиксировав пленку, он промыл ее, а затем поднес к наклонному матовому стеклу устройства для просмотра негативов, которое сам когда-то смастерил.

— Петер, — воскликнул он, — что ты сделал с пленкой? Она же засвечена!

И правда. Кровь бросилась мне в голову: на пленке не видно было даже номеров кадров.

— Слушай, — спросил я у мамы, — а когда папу отправили в командировку в Марамарош-Сигет, на что это было похоже?

— Как будто его снова призвали на фронт. Оттуда, издалека, он писал трогательные письма, как из России. «Милая Розерль, — писал он, — наверное, нам придется недельку подождать».

Первое письмо пришло через три недели после его отъезда. А однажды от него не было вестей целый месяц. «Пресвятая Богородица, — думаю, — не иначе как ляпнул или сделал что-то не то. Вдруг, вместо Вены вместе с бывшими пленными, отправят его в Сибирь?»

В это время я держалась за тебя как за соломинку.

Ведь у меня тогда не было никого и ничего, кроме тебя.

Ну, конечно, бабушка. И еще твоя тетя Герти частенько нас навещала.

Но ночью, когда осыпалась штукатурка и раздавались эти зловещие скрипы и шорохи, я забирала тебя к себе в постель и крепко-крепко прижимала к себе.

Я то и дело мысленно возвращался к засвеченной пленке. Хотя отец меня высмеял («Петер, зачем тебе пленка, на которой вообще ничего нет?»), я смотал ее и забрал с собой. А потом, дома, несколько раз вынимал ее из кассеты, подносил к свету и пытался что-то разглядеть в ее непроницаемом мраке. Я не был уверен в том, что на пленке не запечатлелось АБСОЛЮТНО НИЧЕГО, но, ЧТО БЫ ТАМ НИ БЫЛО, я не мог ничего различить.

Возможно, я засветил ее случайно, просто по неловкости, ведь я давно не фотографировал. Наверное, было бы смешно объяснять неудачу другими причинами. К тому же я хорошо запомнил пейзажи, которые снимал. Я с легкостью мог повторить свое фотопутешествие в детство…

Но я почему-то откладывал его со дня на день. Зато история отца теперь продвигалась лучше, просто на удивление легко. Мне уже не хотелось попусту тратить время на какие-то неудавшиеся снимки и отвлекаться от машинки. Я мечтал наконец завершить ее, забыв обо всем прочем, по крайней мере, до окончания работы.

А однажды ночью мне снова приснился сон, в котором отец нес меня на плечах. Только теперь мы с ним балансировали на канате, а не на полуразрушенном мосту, как раньше. Но когда он дошел до середины каната, картина внезапно изменилась и предстала мне словно в своем зеркальном отражении. Теперь роль отца исполнял я, а на плечах у меня сидел мой еще не родившийся ребенок.