Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

Видимо, что-то сбило то внутреннее равновесие, о котором Айземан говорил мне за несколько дней до представления. Девушка у него на плечах попыталась схватиться за пустоту, пронзительно вскрикнула, и оба они рухнули вниз. Они упали прямо на камни набережной, между водой и, к несчастью, заасфальтированным береговым откосом. Но я уверен, что камера, да и пленка в ней, вполне выдержали бы это падение.

Я вспомнил еще кое-что: однажды ночью мы привезли отца в больницу скорой помощи. Он, как обычно, да что там, как почти всегда, ДЕЛАЛ где-то РЕПОРТАЖ… И тут, — я уже лег спать — зазвонил телефон, мама ответила громко, как она чаще всего отвечала: «Хениш слушает», — затем вдруг перешла почти на шепот, и мне стало не по себе.

Положив трубку, она прошла из кухни, где стоял телефон, ко мне в заднюю комнатку и велела одеваться. На мой вопрос, что случилось, она ответила только: «Едем к папе». Мы поймали такси и поехали в центр, если мне не изменяет память, почему-то в «МУЛЕН РУЖ». И вот оттуда к нам вывели отца, его поддерживал под руку человек в фуражке швейцара, а мой отец, всегда такой живой и бодрый, брел на ощупь, ТОЧНО СЛЕПОЙ.

Это было году в пятидесятом — пятьдесят первом. Во всяком случае, еще в те дни, когда отец использовал МАГНИЕВУЮ ВСПЫШКУ. Щепотку магниевого порошка насыпали на закрепленную на лампе-вспышке пластинку, поджигали — и происходил небольшой взрыв, который отражался в полированном металлическом рефлекторе. На сей раз отец то ли насыпал слишком много порошка, то ли неровно установил пластинку, но случилось то, что случилось: порошок попал ему в глаза.

В больнице ему на глаза наложили повязку. На прощание он, не видя, но желая обнять нас, протянул одну руку маме, другую — мне.

Когда мы вышли из палаты в коридор, врач стал успокаивать маму. «Если мой муж ослепнет, — сказала она, торопливо велев мне отойти в сторону и убедившись, что я не подслушиваю (а я, разумеется, изо всех сил притворялся, что не подслушиваю), — если он ослепнет, господин доктор, то он покончит с собой».

— Смотри-ка, — удивился отец, — теперь ты все сделал правильно. Вот только на снимках ничего интересного, зачем ты только, скажи на милость, все это фотографировал? Это даже не сюжеты! Сынок, скажу тебе честно, не каждому дано истинное фотографическое зрение. Ладно, посиди полчасика с мамой на кухне, пока я тебе пробники напечатаю.

— Когда папу послали в Марамарош-Сигет, на что это было похоже? — спросил я, бросив таблетку в чай.

— Ты же меня недавно спрашивал. Примерно так же, как в Гмюнде: мы с тобой вдвоем, все время вместе. Весь день я с тобой играла, а на ночь пела тебе колыбельную.

Выйдя от родителей и направившись домой, я вдруг почувствовал, что уличный шум почти нестерпимо меня оглушает, а машины так и мельтешат перед глазами, словно в ускоренной киносъемке. На пешеходных переходах у меня всякий раз возникало ощущение, что навстречу мне вот-вот хлынет гигантская толпа, а я на своей стороне стою один-одинешенек. Неоновая реклама кричаще ярко отражалась в мокром асфальте, и у меня вдруг возникло впечатление, будто мир стал с ног на голову. Каштаны в Вальдмюллеровском парке еще не покрылись листвой, но возле кладбища я вроде бы разглядел на деревьях первые почки.

С этого дня меня одолели всевозможные воспоминания, так или иначе связанные с отцом. Поначалу они казались совершенно беспорядочными, не имеющими отношения друг к другу. Или я просто не в силах был разглядеть их смысл? Все это было похоже на лихорадку, и я не поручился бы за здравость своих суждений.

Сначала мне вспомнилась вот какая сцена: отец учит меня кататься на велосипеде и бежит за мной в скверике, разбитом перед БАЛЕРИНОЙ НАЛЮСТГАССЕ. Потом — он лежит в больнице, закатывает левый рукав пижамы. Вокруг мест уколов виднелись фиолетовые синяки. А затем отец стоит перед мамой, — мне кажется, это происходило на озере Хойштадльвассер. Стоит, как мне запомнилось, ПУГАЮЩЕ голый. Потом он стоит уже передо мной, в прихожей нашей новой квартиры. Он не пытается ударить или броситься на меня, и я не отбиваю его удар.

А потом мне было двенадцать, я лежал в больнице, и отец рассказывал мне анекдот о том, как маленькому Мойше делали обрезание. А может быть, он рассказал анекдот об обрезании раньше, мне было тогда всего шесть, и я лежал не в больнице МОНАШЕСТВУЮЩИХ БРАТЬЕВ, а в больнице СЕРДЦА ИИСУСОВА. А еще мне вспомнилась сказка про барана, и барана этого подлинной улице гнали на бойню. И МАМА отняла у меня эту книгу, сказав, что детям такое читать еще рано.