Юрий Бычков - На дороге стоит – дороги спрашивает

Девчатам было невдомёк, ради чего разыгрывал этот замысловатый спектакль Коля Ханок.

Аккуратная, расчётливая Катя, взявшая на себя роль сестры-хозяйки, наклонилась к открытой коробке и вытянула из её недр флакон:

– На! И чтобы глаза мои больше не видели твоей поганой рыжей щетины. Ступай! Чего стоишь?

Недолго музыка играла. Ханок, отойдя от медицинской палатки к ближайшей берёзе, опёрся на неё спиной и жадно прильнул к флакону, содержимого которого было достаточно, чтобы злосчастного Ханка через пять минут развезло. Шатаясь, прядая из стороны в сторону, он двинулся совершать обход лагеря. Всем встречным он хвастал:

– Хорошая вещь! Ароматная! Ха-ха-ха! Есть люди, едят да мажут, а вам не кажут. Мне кажут, но вам не выдам.

Любители спиртного, что с сильным ароматом, насели на Ханка.

– Где взял? Где взял? Украл, – и Ханок протягивал указующий перст в сторону медицинской палатки.

Очень скоро следопыты доискались «откуда дровишки», где девчата добыли тройной одеколон. По неопытности забыли про аксиому: социализм это – учёт. Флаконы с одеколоном из тракторного прицепа без спросу стали тащить все, кому не лень. Лагерь пошёл вразнос. Возникла экстраординарная, критическая ситуация. Давал о себе знать пьяный разгул. Разыскал Малышева:

– Сергей, как погасить пожар?

– Реквизиция, уничтожение зелья и разъяснительная работа – иначе хана, – жёстким, встревоженным голосом ответил на мой вопрос Малышев.

– Дедушка не ведает, где внучок обедает, – решил подначить старинной пословицей «адъютант» Сергея Малышева Иван Кукушкин.

Опасность была настолько велика, что на реквизицию пришлось поднять все здоровые силы отряда. Дорвавшиеся до зелья, одурманенные тройным одеколоном не сознавали, что творят. Один молодец полез штурмовать крутую, почти отвесную скалу у всех на виду – сорвался и сломал ногу.

Был объявлен общий сбор. Первое, что представлялось делом неотложным, – это изгнать из отряда «бродильное существо». Одеколоновую оргию развязал Николай Ханок. Таким, как он, не место здесь, на комсомольской стройке.

– Иди прочь! Возврати опозоренную тобой комсомольскую путёвку; иди, откуда пришёл, Ханок-шинок! Да, не разглядел я тебя, Коля, в Москве, в Колпачном. Выходит, околпачил ты меня. Но не на того нарвался – наскочила кость на кость! Иди прочь!..

Ханок стоял в пяти шагах от меня, словно побитый пёс. Понурый. Вымаливал своим жалким видом прощение. Актерствовал и тем пуще злил меня. Вокруг громоздились коробки с одеколоном.

На траве красовалась горка конфискованных у шустриков флаконов. Меня чувство гневное так и подмывало схватить флакон с пахучей жидкостью и запустить его в подлюку Ханка. Наклонился и взял в руку увесистый пузырь. Боковым зрением увидел, как от страха, Ханок сжался, будто врос в землю. Мгновенно сообразил, что буду делать теперь, в ближайшие пятнадцать – двадцать минут. Я поднял руку с флаконом над головой и с размаху метнул флакон в близлежащий камень-валун. Брызги стекла. Поганый аромат тройного одеколона. Улыбки облегчения на лицах новосёлов. Они согласились с этим аутодафе – истреблением без остатка пахучего спирто-водного раствора, способного погубить всё и вся.

Ораторствуя и не спуская глаз с притихших сибиряков-новобранцев, разбивал я один за другим флаконы с тройным одеколоном и произносил со страстью выстраданную, гневную филиппику. По осеннему, покрытому пожухлой, бурой травой распадку вдаль и вширь расползался резкий цветочный запах тройного одеколона.

– Де факто нет тройного одеколона – нет проблемы? Так, что ли, командир? – вздумал было позлословить возмужавший в дорожных буднях золотомедальный Лопухин. Что ему на это я мог сказать? Знал, чувствовал, другие проблемы вот-вот посыплются градом. Они, энтузиасты-москвичи, были первыми на этой железорудной площадке. Первым всегда особенно тяжело. Оставшаяся в Новокузнецке основная масса новосёлов просто переехала на работу из одного большого города в другой. Начинать сложную стройку среди нетронутой, первозданной тайги – другое дело. Комсомольские чиновники высокого ранга в Колпачном переулке понять, почувствовать эту громадную разницу не желали: подумаешь, мелочь, какие-то двести человек, перемелется – мука будет. В мой адрес из Москвы шли депеши с требованием немедленно возвращаться, но в предложенных судьбой обстоятельствах уехать я не мог, совесть не позволяла. Завёз в глухую тайгу и бросил! Так не по-людски. Уехал глубокой осенью, когда стройка обросла самым необходимым для человеческого существования, когда доставленные сюда мною москвичи несколько обжились, нашли работу по сердцу. Задержка почти на месяц вызвала гнев начальства: как смел ослушаться!