Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

Я пишу материалы по «горячим следам», через день-два сдаю их в набор, привык к своей фамилии, которая довольно часто появляется на страницах газет. «А. Кошель», — читаю я и получаю удовлетворение — не буду врать. Будто тот А. Кошель, фамилия которого напечатана на бумаге, и я сам — два разных человека и в какой-то мере я завидую тому, другому А. Кошелю. Я стараюсь писать честно, правдиво, и по моим критическим материалам часто принимаются меры: такому-то дали выговор, такой-то помогли отремонтировать дом, там-то наконец засыпали канаву… Казалось бы, все хорошо в моей жизни; не получился литератор, зато вышел журналист, который приносит определенную пользу обществу. Каждому свое…

Но не в этом дело. Что-то произошло со мной. Не знаю, как лучше объяснить тебе… Понимаешь, тот А. Кошель, материалы которого печатаются на страницах газет, и я настоящий — разные люди. Возможно, это путано и непонятно, как возможно и то, что человек вообще в словах, жестах, поведении отличается от самого себя, настоящего.

В последнее время, глядя на людей, слушая разговоры, я ловлю себя на том, что никто и ничто меня по-настоящему не тревожит — я занят собой. По правде сказать, я всегда был занят собой: и в школе, и потом, когда учился, и когда писал, вернее, пробовал писать прозу, и когда думал о Татьяне, — но только теперь осознаю, насколько замкнулся в себе.

Почему я так холодно смотрю на людей?.. Не знаю, как это объяснить и как назвать, может, аморфностью души, а может, мещанством в современнейшей форме…

С Татьяной, о которой я так красиво мечтал и которую, как мне казалось, любил без конца, без которой не представлял будущего, я развелся. Вот ее слова, которые она сказала на прощанье: «Мне с тобой скучно. Ты не знаешь, что тебе надо в жизни».

За ней закрылась дверь, и я подумал, что она сказала правду, в которой я не признавался себе… Я не знаю, что мне надо в жизни. Это была очень точная формулировка.

…Я мог бы написать, как жил с Татьяной, о нашем семейном счастье, но поскольку семейное счастье вообще такая сложная вещь, что о нем можно говорить бесконечно или вовсе не говорить, то и не пишу тебе об этом.

Теперь я один, и мне тяжело: пустой длинный день, в который стараешься втолкнуть обязанности, разговоры, встречи — все, что надо сделать; потом холодный вечер и неосвещенные окна квартиры, и потому убегаешь от них, стараешься пореже бывать дома.

Я не знаю, что будет со мною дальше, но чувствую, что стою на распутье. Эгоизма и человечности? Возможно.

Разумом я понимаю, что надо жить ради людей, надо быть добрым, надо растворить себя в любви к ближнему, и в этом счастье. Но тут же откуда-то приходит мысль, что и я — тоже целый мир, со своими мыслями, чувствами, и почему я должен жертвовать своим миром?..

Может, оттого и апатия ко всему. Хожу как в тумане и, только когда еду домой в деревню, начинаю оживать. Но и там… Я вижу, что деревня уже другая, совсем не та, какая была прежде, деревенские люди во многом изменились, стали более городскими. И, как ни обидно, я не могу о них рассказать. У меня не хватает того, что было у тебя. Ты всегда шел до конца. Ты мог вслух сказать то, что думал, совсем не рассчитывая, какое произведешь впечатление. А я другой. Не это ли меня и погубило: излишняя уживчивость, терпимость, лжеделикатность?..

Ты можешь спросить, удивляясь: как же так, был неплохой парень, что-то писал, пробовал разобраться в природе человеческой, подавал надежды, был «молодым, многообещающим»… Видимо, если бы я знал точно, как это произошло, то и не писал бы тебе это письмо, не пробовал бы рассказать о себе, о второй половине своей жизни.

Дитя реалистического практического века, я чувствую на себе тяжесть этого практицизма и реализма. Опять же это длинный и путаный разговор, для тебя, возможно, и смешной, но для меня сложный и в чем-то непонятный.

Изучая с помощью физики вселенную, я ужаснулся, насколько мал человек по сравнению с тем, что простирается вокруг. И вслед за удивлением это принесло разочарование.

Я не хочу и не собираюсь снимать с себя вину, перекладывать ее на историю, время, войну… Вроде я никому не делаю ничего плохого и между тем чувствую, что не могу так жить дальше.

Вот такие пироги, Вадим. Говорят, с тобой работает Мирослав. Напиши, как вы там… Только давай в открытую, помнишь, как когда-то спорили. Поверь, если бы не написал, ты ни за что не догадался бы, что творится со мной. Вчера шеф говорил со мной о перспективе — стать заведующим отделом… о нет, Вадим, по внешнему виду трудно догадаться, что творится в человеческой душе…»