Жан-Поль Дидьелоран - Вся оставшаяся жизнь

В среду утром Самюэль Дински проснулся в огромной гостиничной кровати с удивлением. Что-то вытащило его из сна, что-то такое, чего он не ощущал уже целую вечность, – чувство голода. Пустой желудок недовольно бурчал, а язык всеми сосочками жаждал завтрака. В тот же миг он осознал, что обруч, еще накануне сдавливавший его череп, наконец разжал челюсти и боль улетела. Его голова дышала, за лобной костью словно дул легкий ветерок, прогонявший вдаль последние обрывки страданий. Он встал и приоткрыл шторы. Солнечный луч прорезал комнату и лег на кровать, но не принес с собой мириады иголок, обычно вонзавшихся в его сетчатку. Нет, он просто зажмурился от дневного света, как всякий человек, проведший ночь в потемках. Самюэль потянулся, постанывая от удовольствия, и улегся на солнышке, подставив тело теплым лучам. И только тогда заметил их. Манель, Бет и Амбруаза, стоявших в ногах постели и встретивших его одним-единственным нетерпеливым слогом: “Ну?”

Вернувшись из Женевы, смертельно усталый старик сразу лег и немедленно уснул.

– День оказался длиннее, чем мы предполагали, – пошутил он, проваливаясь в сон.

Манель, Амбруаз и Бет остались рядом и следили за ним с удвоенной бдительностью. А вдруг смерть, лишившись давно обещанной добычи, еще не сказала своего последнего слова? Лихорадка Самюэля вышла из него обильным потом, и Амбруаз помог девушке поменять насквозь мокрую пижаму на сухую футболку. Они настоятельно просили Бет пойти в свой номер отдохнуть, но та наотрез отказалась.

– Не каждый день удается посидеть с новорожденным восьмидесяти двух лет от роду, – прошептала она без тени улыбки. Они сидели втроем в 101-м номере, у изголовья старика, не сводили с него глаз в темноте, вслушивались в его дыхание, подстерегая малейшие перебои, пока глубокой ночью сон не сморил и их: Манель уснула в кресле, Бет на диване, а Амбруаз в конце концов растянулся прямо на полу.

Старик обвел глазами троицу, жадно ждущую ответа. Широкая улыбка, осветившая его лицо, сказала им о его состоянии больше любых слов.

– А температура? – спросила Манель, подходя и целуя его в лоб.

Лоб был сухой и теплый.

– День Д плюс один, месье Самюэль Дински. Первый день всей вашей оставшейся жизни, – торжественно объявил Амбруаз, намекая на название фильма [7] Имеется в виду фильм Реми Безансона “Первый день оставшейся жизни” (2008). .

Накануне, как раз в тот час, когда больной должен был выпить смертельное зелье, Манель разбудила его и дала вторую дозу кортикостероидов. И сейчас, утром, он лежал не на стальной каталке, поджидая в мертвом холоде, когда придет танатопрактик, он лежал тут, перед ними, растянувшись на залитых солнцем простынях и живой, как никогда. Новорожденный восьмидесяти двух лет, Бет сказала чистую правду. Живой благодаря просроченному удостоверению личности, с ужасом подумал Амбруаз. И благодаря прозорливости его отца: тот под вечер перезвонил и подтвердил диагноз – болезнь Хортона.

– Вы заедете ко мне домой? – спросил он.

В его словах проступала едва заметная нотка беспокойства. Быть может, он боялся, что сын ответит “нет”. Боялся, что слова на листочке, оставленном на бюваре, слова, которые Анри Ларнье читал и перечитывал сотню раз, прежде чем сложить листок и бережно убрать в бумажник, останутся просто словами. “Любящий тебя сын”.

– Договорились, папа, обязательно заедем. И будем заезжать минимум раз в месяц, хотя бы за новым рецептом для месье Дински, раз уж ты теперь его лечащий врач, – пошутил Амбруаз.

Смех Анри Ларнье музыкой отозвался в его ушах.

День Д плюс один и для нас, папа, подумал молодой человек. Манель попросила принести Самюэлю завтрак в номер, и тот с аппетитом набросился на поджаренный хлеб под умиленным взглядом Бет, которая поскорей намазала маслом второй гренок.

В тот же вечер Самюэль пригласил их на ужин в ресторан “Ле Режана”.

– Очень хочется отпраздновать мою болезнь Нортона, – объяснил старик.

– Хортона, Сэми, – поправила его Бет. – Надо говорить “Хортона”.

– В жизни не думал, что когда-нибудь буду так радоваться собственной болезни, – взволнованно признался он.

По такому случаю старик надел свой красивый зеленый костюм.

– Другого у меня нет, – извинился он перед Бет. – И потом, никто же не знает, что я в этом костюме собирался ложиться в гроб, – добавил он, когда они спустились в холл.

Бет, со своей стороны, без колебаний облачилась в траурное платье, только без вуали.