Жан-Поль Дидьелоран - Вся оставшаяся жизнь

– Вот, через несколько минут можете забрать их на ресепшене; там будет дозировка, ей надо следовать неукоснительно, и записка для лечащего врача. Первую дозу принять немедленно, нельзя терять время. Эх, черт, целую вечность мы так не практиковали, – с довольной улыбкой произнес Анри Ларнье. – Несколько бессистемно, надо признать, зато вспоминаются годы интернатуры.

Впервые Амбруаз уловил в голосе отца нотку ностальгии – быть может, ностальгии по тем временам, когда нобелевский лауреат еще не потеснил в нем врача.

– Мне сейчас надо идти готовиться к докладу, – продолжал он, взглянув на часы, – но вам советую остаться и поесть здесь, если хотите. Столовая вполне приличная, сами увидите. А я не знаю, куда девать кучу обеденных талонов, мне их каждый месяц выдают.

Положив на стол талоны, Анри Ларнье распрощался с честной компанией, не преминув перед уходом подбодрить старика:

– Не волнуйтесь, месье Дински, если мы угадали, очень скоро все будет в порядке.

Амбруаз улыбнулся. Он успел забыть странную привычку отца иногда говорить о себе в первом лице множественного числа – привычку, появившуюся из-за бесчисленных научных публикаций, в которых принято писать не “я”, а “мы”.

После его ухода Манель и Амбруаз переглянулись. Глаза у обоих заблестели по-новому, в них вспыхнул свет надежды. Эмма Безюше со своим прощальным коктейлем отодвинулась куда-то за горизонт. Старик будет жить. День, который должен был стать для него последним, превращался во второй день рождения. Бет с присущим ей здравомыслием вернула их с небес на землю:

– Надо идти обедать, пока толпа не набежала. Полдень уже.

– Ступайте, – велел Амбруаз. – Возьмите мне, что хотите, я сбегаю на ресепшен, посмотрю, пришли ли лекарства.

Вернулся он, бережно прижимая к груди пакет с коробками кортикостероидов. Манель сверилась с дозировкой, прописанной Анри Ларнье, достала три таблетки в оболочке и положила перед Самюэлем. Старик старательно, одну за другой, проглотил таблетки, запивая их водой под одобрительные возгласы своих ангелов-хранителей. Ангелы-хранители, сбросив с себя гнет, давивший на них с самого утра, поели быстро и с аппетитом. Вставая из-за стола, Амбруаз отдал ключи от машины Манель и извинился:

– Подождите меня в фургоне, я быстро, через пять минут буду.

Он не стал дожидаться лифта и взбежал через две ступеньки на четвертый этаж. Он не успел поблагодарил отца за то, что тот уделил им толику своего драгоценного времени. А главное, ему хотелось его обнять, обнять так, как сын должен обнимать отца на прощание. Робкий стук в дверь остался без ответа. “Папа?” Он вошел. Кабинет был пуст. И тогда он увидел. В миг, когда перед ним предстало логово Анри Ларнье, все его дурацкие предубеждения, с которыми он носился столько лет, вся уверенность в эгоцентризме, холодности, бесчувствии великого человека развеялись как дым, сметенные картиной, представшей его глазам. Повсюду, на стенах, на полках книжного шкафа, прямо на столе красного дерева висели, стояли, лежали фотографии Амбруаза и его матери. Младенец Амбруаз на руках у молодой женщины, мальчик Амбруаз играет со стетоскопом, его мать в купальнике и в ореоле солнечных лучей позирует на краю бассейна, подросток Амбруаз учится играть на гитаре, Амбруаз у новогодней елки разворачивает подарки, Сесиль держит на коленях Амбруаза и вслушивается в его первые слова, Амбруаз в волочащемся по полу белом халате отца, Сесиль, погруженная в чтение “Путешествия на край ночи”. Алтарь. Кабинет Анри Ларнье был не чем иным, как алтарем в честь призраков – призрака жены, которую он любил, и сына, которого он потерял. Взглянув на книжный шкаф, молодой человек зажал рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Ему и в голову не могло прийти, что отец в один прекрасный день станет интересоваться его работой. И тем не менее там, на средней полке, в образцовом порядке стояла обширная подборка книг по искусству танатопрактики и бальзамирования. Среди них были и совсем новые труды, посвященные последним достижениям в этой области. Потрясенный до глубины души, Амбруаз написал на листочке номер своего мобильного с просьбой перезвонить, как только придут результаты анализов, и положил листок прямо на бювар. А потом приписал внизу слова, которые не говорят никогда, слова, застревающие в глотке из стыдливости и лишь иногда вырывающиеся на свободу в изножье катафалка, когда уже слишком поздно, слова, стоящие всех объятий на свете: “Любящий тебя сын”.