Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Был он теперь не Ланя Нетесаный, а Великан Великанович Самотрясов, способный дубы вырывать с корнем и горы на мизинце качать.

Летала в ночи Вострогор, всем птицам птица, крылом остужала в духоте. Китоврас-человекоконь, на бежание простершись, ржанием приветствовал на скаку. Сухман с Колываном, богатыри с палицами, крякали с уважением и шапки ломали. Алконост – птица печали вздыхала ему вослед, не ожидая удачи. Батюшка-собака Калин-царь, с лица страшен, примеривался привычно на сотворение пакости. А Великан Великанович Самотрясов выходил на край Среднерусской возвышенности, усаживался на гору-приступочку, свешивал ноги на Валдайскую низменность.

Это было его любимое место и привычное занятие: сидеть в одиночестве на краю Среднерусской возвышенности, болтать ногами над Валдайской низменностью.

Многолюдство великое на той низменности, перебор с теснотой, а на высоте у Самотрясова – покой с тихостью, и это его тешило.

Он был таким большим, Великан Великанович Самотрясов, что ощущал даже кривизну земли.

И близость звезд.

Холод внеземных пространств.

Одинокое облачко заплывало к нему за пазуху, проливалось от испуга теплой моросью, а он похохатывал легонько от щекотки, а затем грустил. Грустил Великан Великанович Самотрясов по нерожденному сыну Сане Самотрясову. Будь у него сын Саня, вместе бы шагали по Среднерусской возвышенности, вместе подрастали – головой под облака, чтобы болтать ногами над Валдайской низменностью, дружно и весело. А потом покататься на Китоврасе. Хлебушка покрошить Вострогору. Побороть Сухмана с Колываном в честной борьбе без подножек. Развеселить птицу печали и кукиш показать Калину-царю. И пролетный ветерок ерошил бы легкий волос на Саниной голове.

Посидев немалое время на горе-приступочке и потосковав всласть, Великан Великанович Самотрясов пускался в обратный путь, осаживаясь неуклонно, через шаг, Ланей Нетесаным возвращался к рассвету в будку-завалюшечку, затихал в жизни до нового раза.

До нас жили волоты-великаны, что в землю ушли заживо.

После нас станут жить пыжики-карлы.

А мы кто тогда?..

6

Парень родился напоследок.

Саня Нетесаный.

Наследничек и продолжатель.

Арина оттаскала его положенные сроки да еще неделю, будто Саня знал, что ожидает на свету, выходить не желал и лишь потом рискнул и объявился: глаза на лице – капли-бусинки, чистые и округлые, как на лист скатившиеся после тихого теплого дождичка.

– Масть пошла! – бушевал Ланя в подпитии. – Давай, мать, еще парней! Жива!.. Чтоб у меня сейчас жа!

– Нет уж, Ланя, – отвечала с кряхтением. – Я, Ланя, вытряслась. Будет тебе.

– Я те вытрясусь, – пообещал.

Ан нету...

– С прибавленьицем вас, – сказал по случаю Половина Дурака. – Сам бы ел, да деньги надобны.

Вот и пойми тут...

Для Сани полагалось из лучших лучшее, что в доме было.

Стоял сундук с одеждой в чистом углу: дедовский, железными полосами окованный, раскрашенный нездешними цветами-тюльпанами.

Сняли с петель крышку, выкинули одежды, понабили снизу деревяшки дугой: вышла для Сани люлька.

Люлька-колыхалка.

– Раздень меня, – выпевала Арина, пеленая, – разуй меня, уложи меня, поверни меня, а уж засну я сам...

Саня Нетесаный лежал на дне сундука, гукал, пузыри пускал от удовольствия, а по внутренней стороне расписаны были по дереву чуда-красоты: Вострогор – всем птицам птица, Китоврас-человекоконь, Сухман с Колываном, славный боец Самотрясов с дубинкой-самобойкой, Алконост – птица печали, батюшка-собака Калин-царь. И написано витиевато, по кромке: "Деревни Талицы мастер Антип Пирожок для внучки своей Арины".

Антип Пирожок готовил сундук к свадьбе дряхлой уже, отяжелевшей рукой, чтобы все видели достаток невесты, чтобы жизнь у Арины заладилась киноварно-охряная – не угольно-пепельная – с оранжево-голубыми цветами-тюльпанами.

Ланя Нетесаный весело вышагивал теперь по насыпи, плясовую отбивал на радостях – молотком по рельсам, а Арина прикладывалась в неурочное время к подушке, стыдливо укладывала руки поверх одеяла.

Хлопотливая до того и безотказная: девкам на удивление.

– Мать, – спрашивала Фенька с интересом и озабоченно. – Ты, мать, рожать еще станешь? Говори давай, не то я начну.

Годы у Феньки не подошли, но всё прочее выспело и томилось в ожидании: принять и понести.

Фенька засиживалась в укрытии на краю поля и придумывала себе разные ласковости, которыми ее станут называть ухажеры, когда они у нее появятся. Запас ласковостей был ограничен, новые никак не придумывались, и это ее злило.