Евгений Рудашевский - Бессонница

Вся эта затея с бессонницей – лишь отговорка, отсрочка того, чего я на самом деле не хотел делать. И во всём этом – никакой свободы. И так было всегда. В школе, в университете. Мне было приятно чувствовать себя жертвой, приятно говорить, что никто меня не понимает. Я не хотел, чтобы меня поняли. Боялся ошибиться, поэтому и отказывался сделать выбор. Так проще. Пусть отец выберет за меня специализацию. Пусть мама выберет за меня друзей. Пусть весь мир выберет за меня мою жизнь. И я всегда смогу обвинить их в том, что они сделали неправильный выбор, а сам его делать не буду, потому что боюсь. Боюсь ответственности и не понимаю, что свобода в том и состоит, чтобы делать свой выбор вопреки всему и принимать его последствия, какими бы они ни были.

Ошеломлённый, я стоял возле перепачканного стола. В голове будто лопнула какая-то перепонка, долгие годы сдерживавшая все эти мысли, и они хлынули единым потоком, из которого пока что не удавалось толком выделить ни одной законченной и понятной. Затем поток ослаб, и я почувствовал, что вымотался. Больше не было сил о чём-либо думать. Я рухнул на стул. Забыл и о рассечённом мизинце, и о ненависти к себе. Сидел опустошённый, выпотрошенный, и лишь гулкая тишина внутри пульсировала тяжёлыми ударами ещё живого тела.

– Запланируйте дерзкий побег с набором из пяти чемоданов всего за 49.99.

Я был уверен, что погружение на дно бессонницы принесёт ясность, что в бессоннице всё станет простым и понятным, а мне останется сделать последний шаг, после которого не будет возврата, но ещё не прошли намеченные семьдесят два часа, а я лишь понял, что окончательно запутался. Теперь и желание сжечь мосты казалось трусостью.

«Так и будешь всю жизнь бежать. Только от себя не убежишь, сколько мостов ни сожги. Свобода – это не то, к чему ты в итоге приходишь. Свобода – это и есть та дорога, по которой ты идёшь».

Я представил, что всё это говорит Эшли. Слышал её голос. Закрыв глаза, видел её улыбку. Вспоминал тепло её прикосновений. И плакал. Теперь боль была не такой резкой, истончилась. И я до рассвета ждал, что дверь в прачечную распахнётся, что на пороге появится Эшли, а за её спиной покажутся Крис и Мэт.

– И сногсшибательные бриллиантовые серёжки в полкарата всего за 399. Приходите раньше, чтобы сэкономить ещё больше.

Когда рассвело, я надел влажные кроссовки и отправился на улицу. Больше не мог сидеть в прачечной. Только перед выходом протёр носками столешницу, поставил на место пепельницу и выключил телевизор.

Бесцельно бродил по заснеженным тротуарам. И не сразу заметил, что день просыпался солнечный, ясный. Непогода окончательно улеглась. Небо было высокое и звонкое.

Выйдя на дорогу, увидел, что над Вестби возвышается белый гриб водонапорной башни. Даже не гриб, а гигантский мячик для гольфа на гигантской подставке. И на этом мячике убогонько написано красными буквами: «Westby». И весь этот городок – такой же убогий, как эта надпись, с его растрескавшейся, залатанной дорогой, с полинявшими кирпичными домами, половина из которых обнесена сайдингом, тоже полинявшим, давно утратившим изначальную белизну, и с этой неторопливой, будто сонной жизнью его обшарпанных горожан.

К одиннадцати часам я зашёл позавтракать в придорожное кафе и решил первым делом записать всё в дневник: яичница с беконом уже остыли, но я должен был освободиться от того, что испытал этой ночью. Теперь внутри совсем пусто. Не знаю, как быть дальше. Свёрток Луиса по-прежнему лежит в рюкзаке, а я по-прежнему опускаюсь на дно бессонницы.

В кафе почти нет людей. Только два старика сидят за стойкой и о чём-то болтают с хозяйкой. Официантка протирает столы, расставляет салфетницы. Я сижу возле окна, за круглым коричневым столиком. Передо мной, на подоконнике, – цветы в пластмассовых кашпо, а я поглядываю на улицу в надежде увидеть серебристый «Lincoln» девяносто седьмого года.

Когда пошёл тридцатый час бессонницы, я окончательно утратил контроль над чувствами. По-прежнему сидел в придорожном кафе, пил неизвестно какую по счёту чашку кофе, ел неизвестно какой по счёту салат, а меня бросало от необъяснимой радости к ещё менее объяснимой злости. В какой-то момент я решил, что последние четыре месяца в Чикаго были самыми счастливыми в моей жизни, и опять не сдержал слёз – говорил себе, что готов променять все свои завтра на одно-единственное вчера , что хочу вернуться в август, чтобы вновь прожить все эти недели и ничего в них не менять. Вновь смотреть фильмы в подвале, ходить на занятия профессора Джей и писать для него зарисовки, сидеть в библиотеке с Эшли, а по вечерам слушать, как играет Мэт. Я бы даже не стал отселяться от Мэкси, согласился бы опять жить с ним в одной пахнущей по́том и ванилью комнате. Тёр влажные веки, чувствовал, как тяжелеют, наливаются дымом глаза, а потом про себя признавал, что ничего уже не вернуть, и тогда меня накрывало раздражение. Я вцеплялся в столешницу, начинал заламывать себе пальцы. И когда официантка принесла очередную чашку кофе, я вздрогнул так, будто меня ударило током, – официантку это испугало, она пролила кофе на стол, а я процедил: