Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

Галинин достал все самое лучшее и самое новое, омыл и обрядил покойницу. И пока делал это, все время ронял слезы. Они падали на Лизино тело, еще вчера белое, наполненное теплой кровью, а теперь прохладное, серое, будто присыпанное пылью.

Лиза, уже обряженная — в саване, в чепце, — лежала в гробу. Тихо потрескивали свечи, пахло хвоей, было студено — то и дело хлопала входная дверь, приходили и уходили люди. Рассоха шмыгала по комнатам, что-то выговаривала сердитым шепотком, что-то объясняла. Она явно чувствовала себя самым главным лицом, очень гордилась этим, распоряжалась всем и всеми по своему усмотрению. Галинин был в каком-то отупении, все делал механически: покорно выслушивал соболезнования, покорно пил молоко и жевал хлеб — то, что приносила Рассоха. Мысль о своей виновности не покидала его, была нестерпимо мучительной. Временами, когда в комнате скапливалось много людей, хотелось стукнуть в грудь кулаком, громко объявить, что он виноват, только он, не болезнь погубила Лизу, а его бессердечие.

Тимофей Тимофеевич, веселенький, слонялся по комнатам, рассказывал всем, кто попадался на глаза, каким распрекрасным получился гроб: ни одного гвоздочка не истрачено, все на шипах сделано, каждая досточка обстругана и даже шкуркой протерта.

— В таком домовище хорошо и удобно будет, — добавлял он.

Наткнувшись на Галинина, Тимофей Тимофеевич напускал на лицо скорбь и начинал в третий или четвертый раз объяснять, как он ладил гроб, как старался: даже обедать не пошел, чтоб успеть, и успел. Галинин поспешно совал ему несколько бумажек, и он, стараясь не попасться на глаза жены, удалялся, чтобы появиться минут через двадцать — тридцать в еще более приподнятом расположении духа. Рассоха, казалось, не обращала на него внимания, а на самом деле все примечала. Когда муж пошатнулся и уронил стул, решительно сказала Галинину:

— Больше его не ублажай, батюшка! Если он еще выпьет, то песни орать начнет и безобразить.

Не прошло и часа, как хитрый мужичок снова стал бубнить про гроб; облизывая сухие губы, вздыхал — никак не мог понять, почему поп не вынимает кошелек. Рассоха втолкнула мужа на кухню, сердито сказала:

— Сиди тут! На поминках неволить не буду, а сейчас — хватит.

Примчался Ветлугин.

— Удивлен, — пробормотал Галинин.

— Чем ты удивлен?

Галинин помолчал.

— Лиза — попадья, а ты учитель, человек светский.

Ветлугин вздохнул, тихо сказал:

— Неужели ты и впрямь считаешь, что сострадать, любить людей могут лишь одни верующие? Да, я атеист, никогда не приму ни твои воззрения, ни твой образ жизни. Но это не мешает мне любить и чувствовать так же, как любишь и чувствуешь ты, а может быть, даже сильней. Я не принимаю только предателей, отпетых негодяев. А как я могу не посочувствовать тебе, когда нас связывает фронт?

— Да, это не позабудешь, — согласился Галинин.

В доме было тревожно-тихо. Точно так же бывало в других домах, куда Галинин приходил соборовать. Обострившийся слух улавливал самый ничтожный шорох — ненароком вырвавшийся вздох, скрип половиц, шарканье; хлопанье двери болезненно отзывалось в ушах.

— Завтра опять приду, — сказал Ветлугин, — а сегодня не стану мешать.

— Ты не мешаешь.

Ветлугин подумал, что если он останется, то будет или сиднем сидеть, или слоняться по комнатам как неприкаянный.

— Тетради проверить надо — сегодня в двух классах контрольные работы были.

— Я тебя не неволю. В церковь и на кладбище ты, наверное, не успеешь — вынос часов в десять, а на поминки — прошу.

Ветлугин помолчал.

— Я лучше после приду, когда ты один останешься.

— Как хочешь. — Галинина удивил и обидел этот вежливый отказ. А Ветлугин и не думал отказываться — просто боялся стеснить незнакомых ему людей.

До самой ночи приходили и уходили верующие. Они не мешали Галинину, но он все же обрадовался, когда в доме осталась только Рассоха с мужем.

— Как велишь, батюшка, — спросила она, — уйти нам или при тебе быть?

Галинин решил провести всю ночь возле гроба, сказал Рассохе, что немного отдохнет, потом будет читать псалтырь. Она не огорчилась и не обрадовалась — быстро собралась и ушла вместе с мужем.

Все двери, кроме входной, были растворены, сильно сквозило. Захотелось вдруг простудиться и умереть, чтобы не разлучаться с Лизой. Воображение услужливо нарисовало собственную кончину, по щекам покатились слезы. Галинин вытер их и подумал: «Никогда не считал себя сентиментальным. Выходит, ошибся». Покоя не давала мысль: возьмет господь Лизу к себе или… Хотелось верить, что в самую последнюю минуту своей жизни она приняла бога всем сердцем.