Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

Вьюгин наконец выхватил пистолет…

Хоронили Рыбина вместе с Сидоровым и другими бойцами во второй половине дня, отбив атаку. Немцам так и не удалось вернуть «пятачок». По-прежнему шел дождь. На дне братской могилы появилась и стала скапливаться вода. Вьюгин подумал, что при всем желании про такую могилу не скажешь: «Пусть земля тебе будет пухом». Надя-москвичка стояла молча, стиснув зубы, а ее подруга плакала. Фомин все время проводил рукой по лицу, и было непонятно, что вытирает он — слезы или дождевые капли. Егор вспомнил слова Рыбина: «Я на такое не способен». Хотелось стать таким, каким был ефрейтор. И еще ему хотелось остаться в живых и никогда не разлучаться с Надей. Но никто — ни Егор, ни Вьюгин, ни Фомин, ни Поперечный, ни Кущ, ни обе Нади — не знал, что произойдет, когда немцы снова пойдут в атаку.

Кущ был ранен, но продолжал командовать сорокапятчиками. Младший лейтенант не сомневался, что теперь ефрейтор будет посмертно награжден еще одним орденом, потому что совершил подвиг.

Фомин думал о том, что на войне все гибнут и гибнут парни и, похоже, его дочерям суждено остаться без женихов. Он вздохнул, подошел к молоденькой осинке. В тишине затюкал топор. Все посмотрели на ездового.

Поперечный строго спросил:

— Зачем дерево губишь, солдат?

— Крест сладить хочу, — ответил Фомин, подняв на майора наполненные невыплаканными слезами глаза.

— Крест? — удивился Поперечный. — Для чего?

— На могилку.

Майор нахмурился.

— Зря стараешься, солдат. На братских могилах не ставят крестов. Не положено!

— Не положено, — как эхо, откликнулся Фомин. — А я, старый, запамятовал про это — совсем очумел от горя.

— Пусть, — сказал Вьюгин, посмотрев на Поперечного.

— Не положено, — повторил майор.

— Пусть, — снова сказал Вьюгин.

— Под твою ответственность.

— Согласен. — Вьюгин подумал, что сейчас самое главное — закрепиться на «пятачке» — это может ускорить наступление, которого ждут все.

За сараями, где в лопухах и крапиве ржавело, превращаясь в труху, железо, валялись прохудившиеся чайники, сплющенные миски и прочий металлический хлам, даже латаный-перелатаный самовар лежал, было хорошо, уютно. Шум улицы сюда не проникал; голоса людей, населявших наш большой двор, тоже не отвлекали внимания. В безоблачные дни на железе грелись серые ящерицы. Они казались неподвижными, но, присмотревшись, можно было увидеть, как часто-часто пульсируют их тельца и высовываются черные раздвоенные язычки. От неосторожного движения ящерицы мгновенно скрывались в какой-нибудь щели. Дощатые стены сараев были сухие, теплые; снизу, если раздвинуть лопухи, ударял в нос запах сырости: там обитали сороконожки, мокрицы, жучки — размножавшийся и добывавший себе пропитание мир. К сараям, почти вплотную, примыкала ограда — каменная стена чуть выше человеческого роста. Она отделяла наш двор от Конного двора. Из кухни второго этажа двухэтажного деревянного дома, в котором жил я, хорошо был виден этот двор: конюшни с массивными воротами, прямая, как перпендикуляр, замощенная булыжником дорога, сложенные под навесом мешки с овсом, накрытый брезентом и стянутый канатами огромный стог, многочисленные коновязи, телеги с шинами на колесах. Оттуда постоянно попахивало навозом, но никто не крутил носом — все жильцы, должно быть, привыкли к такому «аромату». Когда ветер с Конного двора дул в нашу сторону, воздух пропитывался еще, одним запахом — запахом лошадиного пота. Я удивлялся, что ни мать, ни бабушка не чувствуют этого. Запах лошадиного пота почему-то тревожил меня: перед глазами возникали бескрайние прерии, мустанги с шелковистыми, развевавшимися от стремительного бега гривами, лихие наездники. Я запоем читал Купера, Майн Рида и мечтал, как мечтают все мальчишки. Запах лошадиного пота, наверное, усиливал игру воображения. Но разве можно было мечтать в тесной комнате, где всегда находилась бабушка, а вечером появлялась и уставшая мать? За сараями никто не мешал думать, воображать себя то отважным всадником, то путешественником, то храбрецом, спасавшим всех, кто нуждался в помощи и защите. Но я не только мечтал там — иногда просто сидел на какой-нибудь железяке или доске, подставив солнцу лицо. Было приятно, спокойно. В голове бродили мысли, а вот какие, убей бог, не помню. Отчетливо помню только то, что к действительности меня возвращал требовательный голос бабушки.