Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

Рыбин вытер рукавом шинели пот с лица и сказал, обращаясь к артиллеристам:

— К тем кустикам гоните. Оттуда и ударим!

Появился Фомин:

— Привел коней!

— Где тебя черти носят? — заорал Рыбин.

Фомин попятился.

— Задержка вышла, Лексей. Вплавь переправляться пришлось. Одна кобыла чуть не утопла.

— У тебя всегда что-нибудь… — проворчал Рыбин, остывая.

— Обыкновенно, — согласился Фомин. — Механизм и тот порчу дает, а конь — животное.

— А раньше говорил что?

— Что?

— «Конь надежнее», — передразнил Рыбин. — Держи, старый, коней наготове — мало ли что.

— Не сумлевайся, Лексей, — отозвался Фомин и заторопился в лес, сшибая кнутовищем с кустов еще не опавшие листья.

Когда немецкие пулеметы смолкли, Рыбин сказал, повернув к Егору разгоряченное, в пороховых потеках лицо:

— Я же говорил — не успеешь добежать. А теперь и докладывать не надо — старший лейтенант сам убедился, что приказ выполнен.

Несколько минут было тихо — только хлопали одиночные выстрелы да изредка начинали тарахтеть и тут же захлебывались автоматы. Потом прокатилось «ура!», и Егору почудилось: земля под ним мелко-мелко задрожала.

— Сейчас братва даст им прикурить, — сказал Рыбин.

Егор рванул с плеча винтовку, но Рыбин скомандовал:

— Отставить!

— Почему? — удивился Егор.

Рыбин объяснил:

— У командира роты надо спросить разрешения. Ты ведь при КП состоишь.

Туман рассеивался. Отрываясь от земли, поднимался к верхушкам деревьев, растворялся в воздухе. Снова пошел дождь — мелкий, противный. Дымились немецкие дзоты с развороченными амбразурами. Пулеметы с нерасстрелянными, бессильно свисавшими лентами завалились набок, уставившись тонкими стволами в землю.

Рыбин положил руку на еще не остывший ствол «сорокапятки», сказал задушевно:

— И на этот раз не подвела. Спасибо тебе, старушка!

— Не прибедняйся, Лексей, — запротестовал Фомин. (Он снова появился из леса.) — Твоя тут главная заслуга.

— Брось! — возразил Рыбин, хотя и был польщен.

— Вот те крест, Лексей! — вскрикнул Фомин.

Все дружно закивали, заулыбались, и Рыбин, чтобы скрыть смущение, сказал, обращаясь к ездовому:

— И чего, старый, ты все время крест поминаешь? Ты разве верующий?

— Не знаю, как тебе и ответить. — Фомин потоптался, переложил из руки в руку кнут. — Вроде бы верующий я и вроде бы нет. Это смотря по обстоятельствам.

— Хитер! — Рыбин рассмеялся.

— Это точно, — подтвердил Фомин.

— Выходит, не веруешь ты по-настоящему.

— Но крест ношу! — воскликнул Фомин. — На всякий случа́й.

Рыбин усмехнулся. Фомин помигал, стал оправдываться:

— Знаешь ведь, Лексей, как говорится: на бога надейся, но и сам не плошай.

— Это уж точно, — согласился Рыбин.

Пехота завязала бой за дзотами, где была вторая линия траншей. Немцы отходили отстреливаясь. Поспешное отступление немцев озадачило Рыбина.

— Голову даю на отсечение, — сказал он, — темнят фрицы. Скумекали, должно быть, что мы только прощупываем их, и затаились. Не хотят раскрывать огневые точки. Вот когда общее наступление начнется, тогда они лупанут.

— Твоя пушка может разрушить дот? — спросил Егор.

— Нет. — Рыбин с сожалением покачал головой. — Я и сегодня только на амбразуры наводил.

— А броню танка она пробьет? — не отставал Егор.

— Куда ей! — Рыбин положил руку на щиток. — Снаряды наши, сам видел, точно игрушечные. Но, — ефрейтор оживился, — остановить танк «сорокапятка» может. Попадешь в гусеницу — и амба!

Рыбин вспомнил бой под Каунасмо, когда ему посчастливилось сбить гусеницу с «тигра». Втайне он мечтал подбить еще хотя бы один танк, ждал, что сегодня они попрут, но танки так и не появились.

Егор был возбужден боем. Он еще не совсем поверил, что все обошлось, что он остался живым и невредимым и, кажется, не трусил, вел себя в бою как полагается. Теперь Егор беспокоился только за Надю, хотел поскорее увидеть ее.

— Давно собираюсь спросить тебя, — обратился к нему Рыбин, — да все позабываю. Ты что, Егор, до армии делал?

— Учился. Когда война началась, работать стал. Мы снаряды делали.

— Отец-то твой где? Тоже небось воюет?

— Нету у меня отца, — сказал Егор. — Я с матерью живу Я и она — больше у нас никого нет.

— А родитель где? — вступил в разговор Фомин.

— Умер, когда я маленьким был. Заболел тяжело и умер.

— Да-а… — протянул Фомин.

Немного помолчали. Потом Рыбин спросил:

— Матери-то пишешь?