Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

— На боку? — Я провел ладонью по ее щеке.

Она кивнула.

— Чтобы одинаково уставать? — полюбопытствовал я.

— Это племена, не знавшие ни жестокого патриархата, ни матриархата; они очень демократичны. И, получив удовлетворение, они кладут обе руки на плечи друг друга.

Я улыбнулся и положил ладони ей на плечи.

Кончиками пальцев она гладила мой торс, словно формовала и искала недостатки на поверхности, которые необходимо заровнять мягкими движениями. Погладив ее по волосам, я чувствовал, как соски ее напрягаются одновременно с моими бедрами. И снова прилив нежности. Чувства были не в состоянии воспринимать иной информации, и только когда и Яна перестала меня ласкать, очнулся и мой слух и прогнал опасения, внушенные чьими-то шагами.

— Сосед поливает улицу, будет подметать.

Бесконечно медленными и легкими движениями она обнажала меня. Ее губы и язык, видимо, не были созданы ни для чего иного. Мне пришла на ум первая заповедь целомудрия: страх перед неизвестностью и главное — страх перед болью.

По глубине и учащенности ее дыхания я понял, что венец наслаждения у нас наступит одновременно.

И я спросил:

— Значит, они положат друг другу руки на плечи…

Первый пот застал нас как зайцев по пути на голую вершину, с которой можно все в том же полумраке еще раз увидеть заход солнца.

— Я высосала бы из тебя всю силу, если б не боялась, что ты умрешь! — капризно протянула Яна, чертя пальцем на моей груди неведомые вензеля.

— Боишься, как бы тебя за это не посадили?

— Вот именно, «как бы», — засмеялась она и, резко поднявшись, села. — Поздно уже.

Почти месяц спустя.

Ужасно смешная ссора.

Из-за ревности.

— Даже несмотря на то, что я намного моложе тебя?..

— Хочешь знать мое мнение? Нет?

— Я думаю, оно будет похоже на картину.

— На что? — Мне показалось, что она болтает, лишь бы болтать.

— Представь себе, ты ходишь по выставке, постоишь там, тут, перед одной, другой картиной. Тебе не важно, сколько времени потратил на нее художник, хотя вообще это важно, — гораздо интереснее, чем она тебя поразила: может быть, только размерами, или цветом, красками, первым впечатлением… Получишь две-три информации, ну десять. А в картине их тысячи.

— О чем ты мелешь?

— В самом деле? Ты хотел меня иметь — пожалуйста. Милуешься со мной до изнеможения. Хочешь, чтоб я сгорела, как электропробки от непомерной нагрузки. Хочешь измотать меня или ревнуешь. Но не желаешь слышать о ревности!

— Я люблю тебя, ну! — И я широко развел руками, но это могло означать и: поди сюда.

— Продолжай, давай дальше!

— Что — дальше?!

— Присмотрись! Возьми лупу, если плохо видишь, старичье! Потрудись быть искренним. Ну, что же? — без всякой там паузы.

— Ты хочешь поссориться и уйти? Не делай этого!

Как же мне стало тошно!

— Мне тошно! — заявила она и, одевшись, сразу же ушла.

Что же хотелось ей услышать? У меня не было настроения доискиваться причин дурацкой ссоры из-за ерунды. Из-за ерунды ли!

Сижу на стуле и напряженно таращу глаза. Мысль дремотна, и я искренне удивлен, что меня не трясет, то бишь не сотрясает, не колотит оскорбленная страсть. Вам известны эти мгновенья, когда вдруг прозреешь, в голове прояснится и ты ведешь искрометные мудрые диалоги, находя яркие слова, формулировки и аргументы, в конце концов подыгрываешь противнику и вкладываешь в его уста изощренные контраргументы, изображаешь из себя блестящего полемиста и недешевой ценой выигрываешь поединок, оставаясь, увы, печальным победителем — аплодировать некому и даже нет уверенности, что это происходит на самом деле.

Спасительное чувство заторможенности, предотвращающее гибель, вскоре покинуло меня. Хаотично, под взаимным прицельным перекрестным огнем, на поверхность самой что ни на есть серой мозговой коры выныривали дурацкие вопросы — вопросительные и восклицательные знаки и многоточия.

Ревность! Сколько всего было сказано о ней, многие ее пережили, но еще никто не сформулировал. Только дурак хвалится, что ревность ему неведома, напрасно недооценивает слушателей. Чего долго рассуждать, у меня есть живой пример — мой дядя.

Ради зловредной кокетки, которую одолевала прямо-таки животная потребность изводить дядю и на глазах у него ласкать каждого встречного-поперечного, как бы глуп тот ни был и чем примитивнее, тем лучше, да и сама она была предельно примитивна, кроме чистой сорочки да уменья угодничать ей от самца ничего и не надо было, — так вот, ради нее дядя бросил родительский дом, сад, все свои сбережения. Естественно, оскорбленная и жаждущая повелевать жена его очень скоро привела себе в дом какое-то ничтожество, причем он усыновил обоих дядиных детей — дочь и сына. Тетка скоро пресытилась ролью страдалицы (новый муж, чучело гороховое, ей обрыд), но во второй раз разводиться постеснялась — и жила с ним, помыкая, как слугой. Дядя тем временем ослеп. И, не долго думая, вернулся домой! Его приняли на роль жильца. Он довольствовался тем, что разговаривал с детьми, смиренно отвечал своей бывшей жене и ее новому мужу, в общем, дал тетке повод гордиться собой — как же, она приняла к себе в дом прежнего мужа — калеку! Он потихоньку-полегоньку прибрал в доме вожжи к рукам — а не надо было ему их давать! Короче, с многозначительным видом давал советы, подбадривал, заставлял слушать себя как третейского судью в их спорах…