Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

Все повернули ко мне головы. Я шутовски осклабился и жестом воспитанной маленькой девочки помахал на прощанье кому-то сидевшему в конце стола.

— Иван, ты что? — воскликнул Рудо. — Ты куда?!

— Момент терпения, маленький сюрприз, — соврал я, на что Рудо вскинул руки вверх, взывая к патрону высших сфер или, быть может, к патрону чудаков, с которыми ничего не поделаешь.

Классика!

Каким только идиотом, примитивом, обалдуем, фофаном, недоумком, раззеваем, свистуном, пустомозглым дуроломом и так далее и тому подобное я себя не обзывал! Стольких кретинов, большего или меньшего калибра, не насчиталось бы в армиях всех континентов, вместе взятых! Вот врюхался в историю! Физкульт-привет! «Привет, привет», — сам себе ответил я и попытался взвесить все трезво. Трезветь-то мне, собственно, было нечего — триста граммов вина?! Но окончательно я пришел в себя уже только на набережной. Гниловатый ветерок с Дуная освежал, и особенно напрягаться, анализируя свое состояние, не было нужды — и так все было ясней ясного!

Когда я закуривал — господи, я — курю? — у меня дрожали руки. Что это — моя болезнь? Черта с два болезнь, а если болезнь, то имя ей — Яна.

Я уж и обмануть себя не умею. Велит же мне страх дельца спать ложиться в полосатой пижаме, приучая к полосатой униформе!

Мерзость мерзейшая, этот самый второй мужской переходный возраст!

Я тащился по улицам домой с тем, чтобы сразу же залечь в постель. Постепенно я начал оправдывать себя, как вдруг у самой калитки меня поманила пальцем — Яна!

— Я могу у тебя переспать?

И бросилась ко мне в объятья.

Больше мы не произнесли ни слова.

Кожа ее была нежнее папиросной бумаги. Я гладил ее кончиками пальцев, осторожно, чтобы не помять и чтоб она не шуршала. Когда я добрался до бархата, зрачки ее глаз, ни на миг не отрывавшиеся от моих, расширились беспредельно, обняв мир со всех его тучных боков.

Она затрепетала, и тонкие ее пальцы и узкие ладони, гладившие до этого мои плечи лишь по кончикам волосков, испытывали жесткость кожи, нежным сжатием побуждали мои руки к смелости и находчивости. Ее мягкие губы искали мое заросшее лицо. Она согревала меня, как окоченевшего птенца, своим дыханием, и я с наслаждением втягивал его запах, не отравленный никакими искусственными снадобьями, и запах тела тоже был естественный, все более отчетливый, резкий и густой.

Она напряглась, и пальцы ее решительно требовали от меня умерить дрожь губ и ноздрей, ее вздымающаяся грудь и мощные волны девственного живота не принимали оттяжки.

Первый трепет остановил ее дыхание, тут же быстро последовали судорожные объятья, зрачки не успели сузиться, потому что в возбужденных телах пробудилось новое желание, не менее настойчивое и в то же время более желанное, ведь апогей его наступил не так скоро, чтобы мы не успели запечатлеть облик его и краски, вкус и отзвук — тем чудеснее наслаждение приготовило оно нам на смену первому.

К ее улыбке, которая была, видимо, ничем не нарушаемым свидетельством блаженства, теперь примешивались благодарность и восторг, хотя, возможно, на дне ее уже таился зародыш язвительного замечания. И сразу, так сильно, как никогда прежде со мной не бывало, я ощутил ее свежее, молодое и совершенное существо, внешняя его гармоничность — красивое личико, пропорциональное, без грубых погрешностей сформованное тело, жесты и походка, мимика и речь — не уступала ее интимным прелестям, и снова в меня влилась мужская сила.

На этот раз ее ладони стиснули мои скулы, словно хотели стянуть маску и увидеть истинное мое лицо. Между бровей и около губ у нее обозначились морщинки. Она тотчас заметила мой испуг или нерешительность и замотала головой. Словно опасаясь, что я не пойму, она сказала:

— Да, да, Иван, да, и еще.

Я не то чтобы стесняюсь писать дальше, но я не скульптор и не художник, которым дано открыто говорить о красоте тела. Ну, и хвастать не хочется. Но могу признаться, что великолепие и бесконечная нежность, которыми была выстлана вся наша маленькая вселенная, растрогали не только Яну. В третий раз кульминация наступила почти сразу, без перерыва, она была стремительной и настолько пронизана плотскими ощущениями, что цвет нашей кожи изменился, она покрылась гнедой шерстью, мы слышали собственное ржание и внимали напряжению и дрожи мускулов под влажной и теплой кожей.

Наше слияние ослабевало, мы лежали, обнявшись, на боку.

— Знаешь, а в некоторых негритянских племенах в такой позе любят друг друга!